Все, что гибелью грозит

Проблема зла в творчестве Пушкина

Ужас перед злом, перед демоническими силами, несущими распад и смерть, – это все в русскую литературу вводит, конечно, Гоголь. Человек в плену зла, неизбежный проигрыш человека в сделке с “отцом лжи” – тоже гоголевские темы. Но появляются эти темы уже у Пушкина и, возможно, влияют на Гоголя.

Сюжет “титовской” повести “Уединенный домик на Васильевском” совершенно гоголевский, но выдумал его Пушкин. Но и различие заметно сразу. Если Гоголь с характерной бурсацкой прямотой и морализмом

видел зло только ужасным, отвратительным и лишь иногда принимающим привлекательную форму (“панночка”), то Пушкин был человеком иного воспитания и видел зло по-иному. Пушкин, прошедший в юности школу классицизма и французской фривольной поэзии, хорошо понимал, что зло может привлекать само по себе, что соблазн потому и соблазн, что привлекателен, и что зло не всегда только принимает вид добра, а бывает смешано с добром и иногда трагически неотделимо от него.

Неразрешимое противостояние Петра и Евгения лучше всего обнажает эту нераздельность добра и зла и неразрешимость спора между человеком и историей.

У

нас речь пойдет о несколько иных вещах. Пушкин намного обогнал свое время, первым в самом еще начале “рационального” века ощутив абсурдность иных граней бытия, именно в случае вторжения в бытие демонского начала. Особенно интересна в этом смысле “Сказка о Золотом Петушке”.

Анна Ахматова в своей работе убедительно показала, что источник пушкинской сказки – “Легенда об арабском звездочете” из сборника “Сказок Альгамбры” Вашингтона Ирвинга. Там же показано, как именно изменил Пушкин традиционный сказочный “восточный” сюжет Ирвинга, сделав его стремительным и приспособив к своей цели. Цель эта, то есть тема сказки, как считает Ахматова, – неисполнение царского слова.

Конечно, политические и личные события влияли на Пушкина и как-то могли отразиться в сказке, и все же я полагаю, что это не единственная и даже не главная тема “Сказки о Золотом Петушке”. Ахматова пишет, что и до нее исследователи отмечали некоторые неувязки, странности пушкинского сюжета, но относит это, как и другие исследователи, за счет торопливости. Я не думаю, что это правильно.

Более того, именно в этих “странностях” основной смысл сказки, что я и постараюсь сейчас показать.

Вспомним сюжет. Царь Дадон постарел, не замечает вовремя опасности для государства, этим пользуются его враги. В поисках выхода Дадон обращается к волшебнику-звездочету.

Звездочет дает царю Золотого Петушка, который будет предупреждать о врагах, взамен требует исполнения желания, не сейчас, а когда-нибудь потом, но так: “Волю первую мою ты исполнишь, как свою”, то есть царь, в сущности, должен будет передать волшебнику свою волю. Петушок исправно служит царю, волшебник не показывается. Петушок в очередной раз предупреждает о враге, царь посылает войско под началом царевича. Войско не возвращается, Дадон посылает другого сына с войском. (Кстати: раньше о сыновьях речи не было, что неудивительно: будь у него сыновья, зачем бы царю помощь волшебника?

Одна из странностей сюжета.) Не возвращается и другое войско, Дадон едет сам – и находит побитую рать, двух сыновей, убивших друг друга, и никакого противника; очевидно, произошла братоубийственная схватка. Царь влюбляется в вышедшую там же, на поле боя, из шатра “шамаханскую царицу”, неизвестно откуда взявшуюся, да так влюбляется, что над трупами сыновей забывает и свое горе, и царство, и все на свете. Царь возвращается в свою столицу вместе с царицей, но тут их встречает звездочет и требует обещанной награды: он хочет получить царицу, то есть именно то, ради чего Дадон забыл свое царство.

Дадон рассержен и удивлен: действительно, зачем звездочету царица, ведь он скопец. Звездочет настаивает, рассерженный царь убивает его. Слетевший с шеста Петушок убивает царя. А царица вдруг пропала,
Будто вовсе не бывала.

Налицо не только шекспировский конец: сплошь трупы, не только явная чертовщина, но и явный абсурд. Причем абсурд, нарастающий по мере развития сюжета. Сначала все идет хорошо: Петушок честно служит. Почему вдруг начались страшные события?

Почему “рать побитая лежит”? Где противник, и был ли он? Почему братья убили друг друга? Ахматова замечает: из-за ревности, то есть они тоже влюбились в царицу, но это ниоткуда не видно.

Возможно, царица вообще появилась только сейчас, когда приехал царь? И кто она? (Уж не гоголевская ли панночка?)

И за что вообще свалились на царя эти страшные события? Разве он не дал слово звездочету? Ладно, убит он за то, что нарушил слово, но до того почему убиты сыновья, войско?

И разве не абсурд, что царь без памяти влюбляется в шамаханскую царицу именно тогда, когда он потерял наследников, большую часть войска, возможно, само царство: ведь Петушку теперь нельзя доверять.

И действительно, зачем звездочету царица? Чтобы окончательно обессмыслить жизнь царя? За что?

Все здесь как бы без смысла и цели, мираж какой-то, марево, и сама царица оказывается миражом, наваждением.

Мне кажется, в этом ключ – наваждение.

Царь Дадон сам отдает свою волю в руки волшебника и, казалось бы, не без пользы: Петушок служит, дела в государстве идут на лад. Но это до поры до времени. Человек, сам отдавший свою волю в руки дьявольских сил, неизбежно становится их игрушкой, а потом и жертвой. Наваждение незаметно распространяется и на других людей, они совершают странные поступки, убивают друг друга, влюбляясь в мираж и во имя миража.

Ради миража жертвуют и чужой, и своей жизнями. Главное, цели сатанинских сил непонятны, абсурдны, неподвластны человеческому разуму.

То же нарастание абсурда мы видим в сюжете “титовской” повести. Влюбленный бес завладевает волей и друга, и девушки, и ее матери. “Откуда у чертей эта охота вмешиваться в людские дела, когда никто не просит их?” Действительно, не просит, но допускает – ведь Павлу самому казалось интересным дружить с Варфоломеем. Но даже для тех, кто сумел освободиться от нечистых пут, дружба с чертом даром не проходит: Вера умирает, Павел сходит с ума.

Сходит с ума и Германн, но не потому, что играл в карты, а наоборот: он не был картежником, то есть для него это было не развлечение, как для его друзей-гвардейцев, а серьезное дело, на которое он душу готов положить, только бы узнать дьявольский секрет. Но дьявол всегда обманет.

Пушкин не относился ко злу по-школьному; он понимал, как привлекательно, притягательно оно бывает, какие глубокие и тайные струны трогает в человеческой душе.

Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю…

Бездна притягивает, хочется заглянуть туда, и в этом заглядывании Пушкин уже выходил к рубежам Достоевского.

А в самом деле, что более всего притягивает людей к бездне? Пир во время чумы? Но там-то еще не окончательная победа зла, там лишь отчаяние, и в нем – надежда, ибо отчаяние – человеческое чувство. Вечная, таинственная тема – сделка с дьяволом – решена в пушкинской “Сцене из “Фауста”” первой же гениальной строкой:

– Мне скучно, бес.

– Что делать, Фауст?

…………………………….

Скажи, когда ты не скучал?

Гениальная догадка, стоящая всего гетевского “Фауста”: от скуки Фауст любознателен, от скуки, от ненасытной пустоты он и вызывает Мефистофеля, совершает чудеса, а скука остается. Даже и вечность кажется докукой:

Ведь мы играем не из денег,
А только б вечность проводить.

Но скука – это там, на зияющих высотах сатанинской гордыни. А внизу, в мельтешении человеческих страстей? Внизу – метель.

Метель – очень важный символ в Пушкинской дьяволиаде (так же, как в Булгаковской – огонь). Мчатся в метели “Бесы”. (И домчатся до Достоевского.) В метели совершается брак по недоразумению (вместо тайного брака без благословения: открыт путь бесовской путанице). В метели Гринев встречает Пугачева, совсем как в “Бесах”:

Там верстою небывалой
Он торчал передо мной
………………………………..
Кони стали. “Что там в поле?” –
“Кто их знает? пень иль волк?”

Конечно, Пугачев выводит Гринева из метели, но так они оказываются связанными, и судьба Гринева уже сплетена с пугачевщиной, что едва не кончается для него катастрофой.

Мне кажется, есть разгадка естественному недоумению Цветаевой: как мог Пушкин, уже написав “Историю Пугачева”, зная все пугачевские мерзости, изобразить вслед за тем в “Капитанской дочке” главаря “бессмысленного и беспощадного” бунта лучшим, чем он был на самом деле? Но изобрази Пушкин Пугачева реальным, он бы вызвал к нему отвращение, и только. Пушкина же всегда интересовала притягательность зла, потому он и делает в повести то, чего не мог в историческом очерке: Пугачев, вышедший из дьявольской метели, и притягивает, и отвращает. Воля, безудержность – вот Пугачев, но воля оказывается бесовской, кружащей:

В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.

Кружение, то же марево, мираж… И вот из метели, протянувшейся на сто лет, выходят иные фигуры.

Есть какое-то странное сходство между пушкинскими “Бесами” и “Двенадцатью” Блока. Нет, дело не в размере стиха, довольно распространенном, а в самой поступи стиха, какой-то глухой, грозной, кружащей, мертвенной, почти механической.

Мчатся тучи, вьются тучи,
Невидимкою луна
Освещает снег летучий,
Мутно небо, ночь мутна.
……………………………..
Разыгралась что-то вьюга,
Ой, вьюга, ой, вьюга!
Не видать совсем друг друга
За четыре за шага!
……………………………..
Посмотри: вон, вон играет,
Дует, плюет на меня;
Вот – теперь в овраг толкает
Одичалого коня;
……………………………..
…Вдаль идут державным шагом…
– Кто еще там? Выходи!
Это – ветер с красным флагом
Разыгрался впереди…
……………………………..
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…
……………………………..
Трах-тах-тах! – И только эхо
Откликается в домах…
Только вьюга долгим смехом
Заливается в снегах…
……………………………..
Мчатся бесы рой за роем…
……………………………..
Так идут державным шагом…
……………………………..
Мчатся тучи, вьются тучи…

Совпадение не полное, и у большинства главок поэмы ритм иной, но именно из этого кружащегося марева выходят Двенадцать, а перед ними – Некто. Александр Блок не обладал таким мощным ясновидением и трезвостью, какие были у Пушкина, и сам поддавался кружению метели. Но и он ясно увидел, что тот, кто идет перед Двенадцатью, – не Христос, не должен быть Христом, “а надо, чтобы шел Другой”. Да.

Другой. Но беда Блока была в том, что метель спутала ему все на свете; он справедливо говорит о “женственном призраке”, который он ненавидит, но который сослепу называет Христом. “В белом венчике из роз” – это же Лель какой-то, именно призрак, а не Христос. Увидел Блок правильно, назвал неправильно, отсюда и пошла путаница.

Потому что на самом деле там именно и есть Другой, женственный призрак в белом венчике (чем не шамаханская царица?), и Блок ненавидит его, и выходит, что Блок ненавидит вовсе не Христа, а именно Другого. Как все перепутано в бесовской метели…

Пророческая трезвость Пушкина. В последней своей сказке, почти шутке, он дал нам “урок” – страшное пророчество. Все сбылось.

Страшно все сбылось. Обращение к “волшебнику”, передача ему царской воли. Успокоение – “Петушок” увидит опасность за нас. Незаметно подступающее марево.

Братоубийство. Смерть государя. Всеобщая влюбленность в призрак – давно исчезнувший.

И пусть в истории многое переставлено местами – в этом ли суть? Не должен человек доверять бесовским силам – что бы они ему ни сулили, и даже если они выполняют обещанное.

Ибо чаще всего они выполняют обещанное. Но тут же человек становится причастным к бесовской кутерьме и метели, где нет для него смысла. И только одно слышится сквозь метель: “Ску-у-шно!”, и потому-то:

Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!

“Мне скучно, бес”. Так идет перекличка через столетие двух русских поэтов, из которых один провидел природу зла, а другой ощутил эту природу уже “разгулявшейся”, хотя и ощутил менее четко.


1 Star2 Stars3 Stars4 Stars5 Stars (1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...

Все, что гибелью грозит