Всадник на розовой лошади

Однокурсник попросил меня послушать по радио литературно-музыкальную передачу на Америку. Да не попросил – нарочито небрежным голосом, слегка заикаясь, сказал, что сегодня вечером будут передавать его рассказ. О любви. “Голубое и зеленое”.

С хорошей музыкой. “Ты же понимаешь по-английски!” Я выразила сомнение. “Эх, ты!.. Тогда держи!” Он вручил мне тонкую пачку бумажных листов. С тем самым рассказом, набранным на “Колибри” мелким шрифтом.

Назвал радиоволну. И – привет.

Дома я нашарила искомое (это Америку на

СССР глушили, а наоборот – внимайте, сколько влезет) и, заглядывая в шпаргалку, стала слушать.

” – Лиля, – говорит она глубоким грудным голосом и подает мне горячую маленькую руку. Я осторожно беру ее руку, пожимаю и отпускаю. Я бормочу при этом свое имя.

Кажется, я не сразу даже сообразил, что нужно назвать свое имя. Рука, которую я только что отпустил, нежно белеет в темноте…”

Неужели это он написал? Высокий лысоватый парень, с которым я на скучных лекциях перекидываюсь записками. Часто нахмурен, неразговорчив, отъединен от других. Близорук, но очков не носит – презрительно щурится на

доску, точно за ней должна открыться, но никак не открывается морская даль.

Один из немногих москвичей на нашем пестром по географическому и национальному составу курсе. Кажется, с Арбата. Кажется, музыкант по первой Профессии.

Это уже потом я побываю, и не раз, в его арбатской коммуналке. Увижу рабочий “кабинет”, отгороженный шкафом от материнской кровати. Познакомлюсь со златоусткой Устиньей Андреевной, услышу ее распевную речь.

Догадаюсь о ее всепоглощающей, ревнивой любви к сыну и… испугаюсь за него и за себя.

…У многих на виду
пересекаю двор, как по канату.
Кому какое дело – я иду,
быть может, не к любимому, а к брату,
к подруге-однокурснице, к врачу…
Кому какое дело – зуб лечу!..

Далекие теперь пятидесятые. В Москве выставка Пабло Пикассо. Шум, споры, крики.

Самые продвинутые из наших студентов выпускают стенгазету “Где гостит Пегас”. Автор одной из заметок, Юрий Казаков, отстаивает право искусства на эксперимент и в полемическом задоре утверждает, что прекрасное в искусстве так же редко, как лошадь розовой масти. Наши ортодоксы (не только преподаватели, но и слушатели Литинститута) возмущены.

Что он имеет в виду? Не тянет ли здоровый творческий коллектив в болото декаданса? Не собирается ли подорвать основы соцреализма?

Кто-то с издевкой окрестил его “всадником на розовой лошади”. За дипломную работу – великолепные рассказы – экзаменационная комиссия влепила Юрию Казакову “три”. Позор для “горьковского” вуза!

Приближался выпускной вечер, и, расставаясь с институтом, с нашим пятым курсом, на котором всего-то тридцать человек, Юра пел незнакомую мне доселе песню:

Купи на прощанье мне билет
На поезд куда-нибудь.
И мне все равно, куда он пойдет,-
Лишь бы отправился в путь.
Скажи на прощанье мне несколько фраз,
Несколько фраз.
И мне все равно, о чем и зачем,
Лишь бы в последний раз…

Голос у него был небольшой, но слух замечательный, говорили даже, абсолютный. И тут не обошлось без насмешек: “Лучший музыкант среди писателей и лучший писатель среди музыкантов” – это о Юрии Казакове.

А каким рыком были встречены его первые книги! Седьмого апреля 1959 года он мне писал из дома творчества “Дубулты”: “Ты знаешь, меня-таки раздолбали уже в Архангельске. Статья называется “Тени прошлого” – а? Тон и содержание этой поносной статьи я не стану тебе цитировать, только конец, а он вот каков: “На наш взгляд, выход в свет книги рассказов Ю. Казакова, грубо искажающей нашу действительность, облик наших современников – строителей коммунизма, – ошибка архангельского издательства””.

И, желая подбодрить меня (а может, и себя), добавлял с горьким юмором: “А сама статья такова, что пусть меня повесят, если архангельские аборигены уже не расхватали мою книжку, чтобы постараться узнать, что же за собака этот Казаков”.

И все-таки книги выходили. Спасибо Архангельскому издательству, выпустившему сначала “Тедди” (историю циркового медведя), потом сборник рассказов “Манька”. В том же 59-м, после горячей поддержки молодого таланта со стороны Паустовского и Пановой, раскачался и “Советский писатель”. Заключение договора – сладкий миг для вчерашнего “посредственного” студента.

Обычно уверенный в себе, Юра казался взволнованным, советовался с товарищами по поводу названия московской книги “На полустанке”. А не скажут ли его недруги, что он намеренно отдалился от магистральной линии советской литературы, застрял, так сказать, на полустанке?.. Бесспорность его прозы, благородно-сдержанной, но от сердца к сердцу, с богатой словесной палитрой, со щемящей и всегда узнаваемой казаковской интонацией, заставила замолчать злопыхателей. Рядом с ним взошло целое созвездие новых имен: Виктор Конецкий, Георгий Семенов, Глеб Горышин, Эдуард Шим, Ричи Достян…

Умнейшие из критиков упасли их от упреков в “безыдейности”. И главное, плеяду прозаиков поздних пятидесятых сразу полюбили читатели. И теперь любят, охотятся за их редкими изданиями.

Рассказы Юрия Казакова о красоте звезд и лесов, азарте охоты, братьях наших меньших, темных инстинктах, врожденных человеку, и малой толике света, способной победить даже глубокий мрак, нисколько не устарели почти за полвека.

Еще в “Голубом и зеленом” возникла у писателя тема Севера. Юный герой, по существу его alter ego, едет с матерью в неведомый край на каникулы, и Север завораживает его… Так оно и было, но в лирическом произведении, чистом и горьком, как вздох об ушедшей молодости, не названа истинная причина поездки.

На Севере отбывал наказание за несуществующие грехи отец Юрия, Павел Гаврилович Казаков.

Смоленский крестьянин, прибившийся к городу, не был он ни партийным деятелем, ни орденоносным военным, ни передовым производственником, но карающая десница 30-х и его не миновала. Безотцовщину знал Казаков не понаслышке. Если бы не большой дар, не колоссальная тяга к знаниям, не своевременная смерть тирана, не видать бы литературе такого писателя.

Он и так оказался на восемь лет старше нашего литинститутского молодняка.

Архангельск, Мурманск, Мезень, Кимжа, Пинега – весь русский Север Казаков объездил, обплавал, исходил пешком. Его “Северный дневник” – сочинение нежное и суровое, не по-советски трезвое, тревожащее своей правдой жизни. На природу, на людей, на их ломаные характеры, на их “общественно-полезный”, адски тяжелый труд он умеет посмотреть “глазами духа” (тут уместно это выражение Данте).

Но душой и плотью неизменно остается со своими героями, какими бы монстрами (“Нестор и Кир”) они порой ни казались. “Какие же мы посторонние?” – в заглавии этого рассказа его писательская позиция.

Когда-то мы с Юрой много говорили и спорили о поэзии. Что она такое и какова ее роль, например, в полном фактов и цифр очерке. В “Северном дневнике” я нашла отзвуки тех студенческих разговоров. “Что толку в поэзии, если не понимать великой важности всего, к чему прикоснулся?” – как бы наставляет он меня из тумана небытия. А вот и образец чистейшей поэзии, призыв к тому, чтобы ценила земную красоту, пока жива и зряча: “Солнце, едва склонившись за горизонт, тотчас выходило с обновленной страстью”.

Речь идет о белых северных ночах, о коротком, но жарком северном лете.

Очеркист, сценарист, бытописатель… И все-таки для меня (и полагаю, не только для меня) он прежде всего лирик, знавший о любви что-то такое, о чем иные даже не догадываются. Гражданин, сумевший переступить через личные обиды, нанесенные ему родной землей, и запечатлевший ее так подробно и так свежо, как под силу только крупным художникам.

Человек, знавший и любивший ее людей, боготворивший ее женщин. Охотник, провидевший душу в каждой живой твари (в мужчинах это непостижимым образом уживается). Шестидесятник, работавший для вечности.