Возвышенная риторика Курбского и ее значение для русской литературы

Курбский был не менее образованным человеком, чем Иван Грозный. Дядей его был Василий Тучков, один из редакторов “Великих Миней Четий”; от писателей макарьевского кружка Курбский воспринял представление о необходимости высокой серьезности и торжественности в литературе. В споре между Грозным и Курбским у обоих противников были некоторые общие исходные воззрения (без таких общих посылок и самый спор был бы невозможен).

Оба они считали, что в середине XVI в. (время Стоглавого собора) Русское государство было страной “пресветлого

православия” – каждый считал себя верным этому “пресветлому православию” и обвинял другого в отходе от него. Именно поэтому Курбский именовал Россию “Святорусским царством”, и, пребывая в Западной Руси, защищал православную церковь и от католиков, и от русских еретиков (таких, как Феодосии Косой), которые, бежав в Литовскую Русь, примкнули там к реформационному движению.

Возвышенная риторика Курбского, сложность его синтаксиса – все это напоминает Максима Грека и те греко-римские образцы, которым подражал бывший гуманист. Послания Курбского Грозному представляли собой блестящий образец

риторического стиля – недаром Курбский включил в них одно из сочинений великого римского оратора Цицерона. Речь автора в первом послании высказана как бы на едином дыхании, она логична и последовательна, но начисто лишена каких-либо конкретных деталей.

Высокий ораторский пафос ее был прекрасно передан Толстым, включившим стихотворное переложение обращения Курбского к царю в балладу “Василий Шибанов”.

“История о великом князе Московском”. Это была “История о великом князе Московском”, книга, написанная Курбским во время польского “бескоролевья” 1573 г. и имевшая прямую политическую цель – не допустить избрания Ивана IV на польский престол. Свой рассказ Курбский строил как ответ на вопрос “многих светлых мужей”: как случилось, что московский князь, прежде “добрый и нарочитый”, дошел до такого злодейства?

Чтобы объяснить это, Курбский рассказывал о появлении “злых нравов” в роде князей русских: о насильственном пострижении первой жены Василия III и о его “беззаконном” браке с Еленой – матерью Ивана IV, о заточении “святого мужа” Вассиана Патрикеева, о рождении “нынешнего Иоанна в преступлении” и “сладострастии” и о его “разбойничьих делах” в юности.

Естественным последствием доброго влияния “избранной рады” оказывались в “Истории” военные успехи Ивана IV, и прежде всего завоевание Казани, подробно описанное Курбским, как очевидцем и участником войны. Но это было лишь первой половиной царствования “великого князя Московского”. После “преславной победы” под Казанью и “огненного недуга”, овладевшего царем в 1553 г., в царе снова наступил перелом. Перелому этому содействовал бывший епископ Вассиан Топорков, посоветовавший” царю, если он хочет быть самодержцем, не держать “себе советника ни единого мудрейшего себя”.

Напившись “от православного епископа таковаго смертоноснаго яду”, Иван IV стал приближать к себе “писарей” из “простого всенародства” и преследовать “вельмож”. Он не последовал их доброму совету продолжать войну с “бусурманами”, не посчитался с их планами осторожногои мирного подчинения “Лифляндской” земли.

Таково было содержание “Истории о великом князе Московском”, памятника, который Курбский старался построить как строгое по стилю и изысканное повествование, рассчитанное на читателей, искушенных в грамматике, риторике, диалектике и философии. Но полностью выдержать это стилистическое единство автор все-таки не смог и по крайней мере в двух случаях прибег к приему, столь резко осужденному им, – к созданию бытовых сцен и использованию просторечия. Осуждая литовское панство, не проявившее достаточной воинственности в первые годы Ливонской войны, Курбский описывал, как “влаетели” Литовской земли, влив себе в рот “дражайшие различные вина”, нежатся “на одрех (постелях) своих между толстыми перинами, тогда, едва по полудню проспавшись, со связанными главами с похмелья, едва живы и выочутясь (придя в себя) востанут”.

Сам того не замечая, он описывал как раз “постели”, за упоминание которых он осуждал Грозного.

В тот же “грех” впадал Курбский и тогда, когда, явно отвечая на описания детства у Грозного, давал свою версию тех же событий. Он доказывал, что “великие гордые паны, по их языку (т. е. по-русски) Боярове”, воспитывавшие Ивана, не только не обижали его, но, напротив, угождали “во всяком наслаждению и сладострастию”. Он рассказывал, что уже в детстве Иван начал “бессловесных (животных) крови проливали, со стремнин высоких (высоких мест) мечюще их, а по их языку с крылец, або с теремов…”.

Курбский во что бы то ни стало стремился избежать бытовой конкретности “неистовых баб”: он превратил собак и кошек в абстрактных “безсловесных”, а из крылец сделал “стремнины”, но все-таки не удержался от живой детали – описания ранней жестокости того самого сироты-царевича, который, став царем и писателем, гак трогательно рисовал свое сиротское детство.

Таким образом, оба крупнейших публициста XVI в. приходили к введению в свое повествование сцен и наблюдений из живой, конкретной действительности.