Восхождение к прощению

Материалы к уроку по рассказу В. Г. Распутина “Василий и Василиса”

“Счастлив тот, кто счастлив у себя дома”, – писал Л. Н. Толстой. Дом в жизни человека – это семья, уют, взаимопонимание и взаимопомощь. Каждый человек мечтает и пытается создать свой дом, в котором всегда будут царить любовь к ближнему и не будет ссор и разногласий.

Главная опора дома, построенного любящими друг друга родителями, – их Дети. Строительство такого дома – многолетний, кропотливый труд. Разрушить же этот дом можно в одночасье одним неосторожным

движением…

О таком разрушении, о незаживающей ране материнского сердца, кровоточащей непроходящей болью, ставшей непрощаемой обидой, рассказывает рассказ В. Г. Распутина “Василий и Василиса”. Он начинается с описания дня Василисы, которая “просыпается рано” и одним-единственным шагом переходит от сна к работе, “делает тысячу дел”, нескончаемое чередование которых конкретизируется густо теснящимися в строчках глаголами: “срывается”, “начинает бегать”, “затапливает”, “лезет”, “бежит”, “ставит”, “готовит”, “дает”, “доит”, “процеживает”,

“разливает”.

“Весь день на ногах, то одно, то другое… Ее (работу. – А. Ш. ) из одного дня в другой перетащишь, а уж надо дальше тащить…” – говорит сама Василиса своей семидесятилетней подружке Авдотье. Так перед нами в ежедневных хлопотах предстает аккуратная (примечательная деталь: “вывела всех тараканов”), трудолюбивая и добросовестная хозяйка дома. “День у нее разделяется не на часы, а на самовары: первый самовар, второй, третий… На старости лет чаепитие заменяет ей чуть ли не все удовольствия”.

Самовар обычно ассоциируется с добродушием, гостеприимством, доверительным теплом и душевным разговором, и то, что Василиса любит чаевничать, свидетельствует о ее общительности и душевной теплоте. Но когда Василий, которому “рано подниматься… незачем”, входит в избу, то “Василиса не оборачивается”, “не говоря ни слова… наливает ему стакан чаю и ставит на середине стола”. “Они молчат”. Подобно тому как в аналогичном эпизоде с самоваром из очерка В. Г. Короленко “Чудная” между полицейским жандармом и политзаключенной, между ними пролегла незримая граница, и она не стеклянная, как стакан, который Василиса наполняет горячим чаем, а железная и холодная, как топор, которым Василий замахнулся на свою жену тридцать лет назад, после чего у нее, перепуганной до смерти, беременной, “случился выкидыш”.

Этим топором и прорубил Василий непроходимую границу, наполненную раз и навсегда выплаканными Василисой в ту страшную ночь горькими слезами.

Т Ак топор, служащий доброму человеку-мастеру инструментом созидания, попадая в руки существа, потерявшего под воздействием алкоголя или еще какого-либо дурмана человеческий облик, становится орудием разрушения и даже убийства, как это было с Родионом Раскольниковым из романа Ф. М. Достоевского “Преступление и наказание”, зарубившим старуху процентщицу и сестру ее Лизавету; с Памфилом Палых из романа Б. Л. Пастернака “Доктор Живаго”, одним и тем же топором сначала делавшим своим детям игрушки, а затем убившим всю свою семью; с Фаддеем Григорьевым из рассказа А. И. Солженицына “Матренин двор”, чей замах топором через многие годы обернулся несчастьем на железнодорожном переезде.

Василий и Василиса до той злосчастной ночи “прожили вместе двадцать лет, и у них было семеро детей”. Шестеро из них (старший сын не вернулся с войны) и стали той “шестеренкой”, благодаря которой продолжала крутиться Василисина жизнь.

Ц Ентральное место в композиции рассказа отведено эпизоду сенокоса, который, с одной стороны, подчеркивает то, что жизнь Василия и Василисы уже прошла (“Сил нету, – печально говорит она ему (Василиса сыну. – А. Ш. ) и вздыхает. – Износилася…”), а с другой – как бы своеобразно компенсирует отсутствие в тексте изображения того, что было у супругов до рокового разрыва (как они познакомились, как жили первые, скорее всего, счастливые, двадцать лет). Эпизод завершается описанием ночного костра. “Поздно вечером они сидят у костра и пьют после ужина чай. Костер то взвивается вверх, и тогда на каждом из них, как одежда, отчетливо видна усталость, то снова сникает…

Ночь ложится на деревья, на скошенную траву, и только на костер, боясь обжечься, она лечь не решается. Костер от этого гоношится, подпрыгивает”.

Костер всегда ассоциируется с теплом и светом. Около него забываются несчастья, он сближает людей. Например, в романе Л. Н. Толстого “Война и мир” возле костра русские солдаты вместе с пленным французом пели песню на непонятном им чужом языке, но тем не менее понимали Мореля и видели в нем не врага, а такого же, как и они, человека.

В этом же романе у костра Пьер, накормленный солдатским кавардачком, перешел границу, отделявшую его от простого народа.

Для Василия и Василисы же костер – это горькое напоминание о навсегда утраченной юношеской любви, о том, какой теплой и светлой могла быть их совместная жизнь, о том, что их счастье безвозвратно сгорело и развеялось, как дым костра, осев тяжелой черной золой в Василисином сердце (“Я, Василий, спеклась, меня боле греть ни к чему”).

А ведь Василий тоже когда-то умел любить, как любил он тайгу, “так, будто сам ее сотворил”. Как и тургеневскому Калинычу, знакома ему в тайге каждая тропка, и тяжело сознавать Василию, что некому будет, подобно пришвинскому Антипычу, перешепнуть эту тайну, когда истечет срок его жизни. “У нас вся родова была таежники, а я умру, и ружье продавать надо”, – с сожалением сетует он в разговоре с неохочим до таежного промысла сыном Петром.

И наверняка колет у Василия где-то в потаенных дебрях сердца, что сотворенный им и не родившийся по его вине ребенок мог бы стать преемником отцовского дела, настоящим наследником и продолжателем рода.

Как песни, доносившиеся в послевоенный день из избы в подполье, где Василиса перебирала, словно прожитые годы в памяти, картошку, отголоски давней любви шевельнулись в изболевшей женской душе, когда Василий привел в свой амбар на сожительство Александру. Точно взвившееся вверх пламя костра, всколыхнулась притупившаяся в каждодневной суете обида-боль, погоношилась, опалив нежданную соперницу, и снова ушла в глубь исстрадавшегося сердца. “Она сняла с головы платок, который снимала редко, и стала гребешком расчесывать свои седые волосы”. Замужняя женщина, по поверью, не должна снимать при людях платок, и этот жест Василисы трагично символичен.

М Атеринское горе сблизило двух несчастных женщин. Материнская любовь превратила их из врагов в подруг. “Они пили чай и разговаривали, потом разговаривали уже после чая. А через несколько дней рано утром Александра зашла к Василисе прощаться”.

Это прощание стало первым шагом к прощению Василисой Василия.

“С Богом, – благословила ее Василиса, – …Земля у нас одна… А я за тебя молиться буду”. И долго смотрела Александре вслед, “как когда-то в войну, когда провожала ребят”.

Дети – это самое ценное, что есть на свете, благодаря им жизнь продолжается бесконечно, и убить ребенка или быть причастным к его гибели – самый тяжкий грех. Вспомним шолоховское: “Главное – не ранить сердце ребенка!” Поэтому Василиса долгие годы не могла простить Василия. Но в самом конце жизни, когда он тяжело заболел, она перешагивает через непроходимый порог.

И выжженные неизбывным горем глаза Василисы источают слезы, смывающие грех с души ее мужа. “На меня твои слезы капают, – обрадованно шепчет Василий… Он подает ей руку, она пожимает ее…”

Этим рукопожатием Василиса стирает разделявшую их границу, как Памфалон своей скоморошьей епанчой стер грех, мешавший попасть в рай Ермию (Н. С. Лесков. “Скоморох Памфалон”).

Если раскаявшегося человека простить, то он уйдет в мир иной со спокойной, не отягченной злом душой. Так простил отец своего блудного сына в евангельской притче; так простила бы карамзинская бедная Лиза Эраста, если бы она воскресла и увидела на его глазах слезы раскаяния; так простила Соня Мармеладова Родиона Раскольникова и, подставив свои хрупкие плечи под его тяжелую ношу, кротостью и милосердием помогла ему встать на путь истинный. Вспомним слова молитвы: “И прости нам грехи наши, как и мы прощаем согрешившим против нас”.

И слова Иисуса Христа: “Прощайте, и прощены будете”.

У Мение прощать – признак великой души. Такое истинное христианское великодушие под силу далеко не всем, а только настоящим праведникам, таким, как Матрена из рассказа А. И. Солженицына или шолоховская Ильинична, простившая Михаила Кошевого, убившего ее сына. Именно к такому поступку и восходит по ступеням своей многотрудной жизни на закате ее Василиса.

И этот закат становится для Василисы и Василия поздним, но все же встреченным вместе рассветом.


1 Star2 Stars3 Stars4 Stars5 Stars (1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...

Восхождение к прощению