“Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть”. А. П. Чехов. (По одному из произведений русской литературы. – А. С. Пушкин. “Каменный гость”.)

В исследованиях, посвященных “Каменному гостю”, на мой взгляд, неправомерно подчеркивается в качестве трагической вины Дон Гуана, приведшей его к гибели, сам факт приглашения статуи. Но в этом приглашении – лишь азарт игрока, который составляет ядро характера героя, является двигательной пружиной всех его поступков. Дон Гуан непрерывно ведет любовную игру на грани жизни и смерти, игру, в которой погибли многие, да и сам он не раз ставил на карту собственную жизнь.
Мотив смертельной опасности, близкого соседства жизни и смерти все

время звучит в трагедии, вереницей проходят в ней жертвы скорее даже не Дон Гуана, а все той же игры жизни и смерти.
Давно замечено, что “Каменный гость” – пьеса “ночная”, “сумеречная”: в двух почти симметрично построенных частях ее время идет от вечера к ночи. И бледный свет луны (а луна в испанском фольклоре ассоциативно означает смерть) бросает на все трагический отсвет.
Бедная Инеза… Командор… Дон Карлос…
“Постой, при мертвом!” – восклицает в сцене второй Лаура.
“О Боже мой, и здесь, при этом гробе!” – как эхо вторит в сцене третьей Дона Анна.
Но все это входит в ритуал любовной игры, в ритуал жизни Дон Гуана. И все это ни разу не приводило его к великому конфликту с миром, его породившим.
Так культ наслаждения, который исповедует в трагедии не один Дон Гуан, превращается в абсурд. Наслаждение оказывается равным смерти. Однако ни одно любовное приключение не приводило (и не могло привести) Дон Гуана к гибели. Это и понятно: иначе он перестал бы быть Дон Гуаном!

Его может погубить лишь великий конфликт с самим миропорядком, его породившим.
Конфликт возникает лишь тогда, когда Дон Гуан перестает чувствовать себя только “импровизатором любовной песни”, и становится человеком, переродившимся под влиянием внезапно нахлынувшего и дотоле неведомого ему чувства.
Дон Гуан в своем поступке дерзок, он смело идет на прямое богохульство (недаром его все – в том числе и он сам – называют безбожником). Но это и прямой вызов миру ханжества! Того ханжества, которое заживо хоронит прелестную женщину, заставляя ее быть верной гробу.
Героем произнесены слова: “Наслаждаюсь молча глубоко мыслью быть наедине с прелестной Доной Анной”,- и перед нами новый” Дон Гуан, совсем не тот “ветреный любовник”, каким его знала Лаура. Его поведение, сдержанное и целомудренное, не подлаживается под обстоятельства, под характер вдовы, что “слезы с улыбкою мешает, как апрель”.
Образ Доны Анны – один из самых пленительных женских образов, созданных Пушкиным. В “Моцарте и Сальери”, например, женских образов нет. Жена, красотка Моцарта, Изора, подарившая “последний дар” Сальери, – это лишь знаки, определяющие мир, в котором живут герои.
Иное дело трагедия о Дон Гуане, требующая введения полнокровных, выписанных крупным планом женских образов, достойных “предметов” великого обольстителя. И знаменательно, что центральное место в трагедии заняла Дона Анна, а не Лаура – натура родственная Дон Гуану.
В короткой, стремительной и роковой истории развития ее любви она успевает быть кокетливой, беспечной, счастливой, грустной, враждебной и безумной. Их с Дон Гуаном любовь – борьба. И поскольку это борьба, она вызывает в зрителе изредка улыбку, иногда даже смех, несмотря на опасность подобной борьбы, на” гибельность их взаимоотношений.
Дон Гуан искренне поражен наивной чистотой “странной вдовы”, которая может задать вопрос:
Вы узами не связаны святыми
Ни с кем… Не правда ль? Полюбив меня,
Вы предо мной и перед небом правы.
Дон Гуан
Пред вами! Боже!
Развертывающаяся затем драматургическая борьба – это не столько “поединок” между Дон Гуаном и Доной Анной, с наивным простодушием и чисто женским любопытством стремящейся узнать, в чем же заключается вина “Дон Диего”, сколько противоборство в душе самого Дон Гуана.
Начав эту сцену действительно как “импровизатор любовной песни”, контролирующий каждое душевное движение, каждое изменение в ситуации (“Идет к развязке дело!”), Дон Гуан отбрасывает наконец всякие ухищрения и уловки, “обдуманность и коварство”.
И дело здесь, видимо, не в особой остроте ситуации, к которой якобы стремится обольститель, открывая вдове убитого им Командора свое имя. Нет, Дон Гуан не желает делиться ничем даже со смертью, он стремится к предельной прямоте и честности в отношениях с Доной Анной. Это не тот “порыв досады”, который увлек Самозванца при объяснении с Мариной Мнишек в “Борисе Годунове”.

Перед нами человек, стремящийся разрубить все ханжеские путы, вырвать любимую им женщину из любых условностей, заставить ее отречься от чувства долга по отношению к мертвецу, в свое время купившему ее как вещь и скрывшему ее от людей.
Именно живого человеческого чувства не может простить Дон Гуану мертвый и бездушный мир. Скупой рыцарь лишь мечтал о том, чтобы сторожить после смерти свои сокровища. Командор и мертвый заявляет свои права на то, что он купил при жизни.
В любовной игре Дон Гуан не раз нес гибель другим, не раз шел навстречу гибели сам. Но вот игра окончена, возмездие все-таки пришло, причем возмездие, вызванное им самим, правда, не теперешним, а прежним Дон Гуаном. Однако теперь Дон Гуану приходится бороться не с маленьким, тщедушным человеком, а с каменным исполином! Каждый раз в “маленьких трагедиях” все аморальное и бездушное рядится в тогу, оправдывая свои действия высшими целями духовной независимости, рыцарской чести, идеалами высокого искусства и справедливости.

И сейчас статуя Командора казнит “безбожного обольстителя” Дон Гуана во имя “супружеского долга”, “верности”, “нравственности” и “морали”.
Этой прямой схватки со всем миропониманием, философией мира собственности, ханжества и лицемерия Дон Гуан выдержать не в состоянии. Он погибает как рыцарь с именем Доны Анны на устах.
Барон погиб оттого, что перестал быть человеком, теперь же “жестокий рок” мстит Дон Гуану за то, что в нем пробудился человек.