Век нынешний и век минувший (“Горе от ума”)

Век восемнадцатый и век девятнадцатый… “Государыня Екатерина” и “Боже мой! Он карбонари!” А между ними – “дистанции огромного размера”. И вовсе не
странно, что слова эти произносит Скалозуб: их, дистанций, просто нет. Есть – военные поселения, муштра,
ропот крестьянства и ропот передовых людей эпохи, есть
ожидание каре на Сенатской площади – и рухнувшие
вместе с ним надежды.
Нет, не о времени, явно не о веках говорит Грибоедов. Он повествует не о двух столетиях, а о двух поколениях. Фамусов и Чацкий сходятся

в непримиримой вражде. Потому, что один старше, другой моложе?

Я чуть было не подумал так, когда читал “Отцов и детей”. Но не время формирует человека, а человек время. Ведь и в поколении Фамусова были радикалы, и во времена Чацкого есть, и даже в большинстве, Молчалины, Скалозубы и Репетиловы.
Два века – понятия нравственно-философские, но никак не исторические. И “век минувший”, век вельможного ханжества, “минувшим” стал лишь в устах Чацкого, разрушающего фамусовскую идиллию, а также в понимании А. С. Грибоедова – одного из прекраснейших русских людей, чье мастерство крупные ученые,

например, М. В. Нечкина, напрямую связывают с подготовкой и осуществлением декабристского восстания. “Век нынешний” в пьесе – век лишь Чацкого, если не считать внесценических персонажей. И невольно понимаешь, что люди подобного склада становятся совестью целого поколения, целого “века”.
И. А. Гончаров в статье “Шильон терзаний” подчеркивал, что Чацкий – “вечный обличитель лжи, запрятавшийся в пословицу: “Один в поле не воин”. Нет, воин, и притом победитель, если он Чацкий”. Да, он один, но это целая концепция мира, выразившаяся в образе одного человека. Чацкий и Фамусов – две такие концепции, поэтому их общение отражает исключительное множество сторон жизни целой России, причем не с позиций: “это было”, “это будет”, а с позиций долженствования необходимости иного бытия.

Конфликт между ними, достигая апогея в последних сценах и в самой сцене отъезда, охватывает несколько смысловых пластов, что позволяет постепенно проникнуть в глубины внутреннего мира представителей “века нынешнего” и “века минувшего”.
“Кто беден, тот тебе не пара”, – заявляет Софии Фамусов, готовый театрально схватиться за сердце. Еще бы! Более всего привлекают его в людях чины и богатства, каким бы путем они ни доставались. В споре с Чацким он вспоминает некоего Максима Петровича, который стал знатен и богат ценой унизительного шутовства.

Такова же цель жизни людей Фамусова и его круга: достичь “степеней известных” любой ценой. Об этом мечтает Молчалин, умеющий “то к месту карточку втереть, то моську вовремя погладить”, об этом размышляет “глубокомысленный” Скалозуб: “Мне только бы досталось в генералы!”. Но для этого нужна бутафорская служба – хождение с бумагами (“Подписано, так с плеч долой!”), умение говорить с начальниками (“С бумагами-с”), да и “согнуться вперегиб” – тоже служба для них!
Не таков Чацкий. “Служить бы рад, прислуживаться тошно!” – восклицает он, и как тут поневоле Фамусову не сделаться “глухим”, если он просто не понимает этого! Служить “делу, а не лицам” – единственный, путь Чацкого. Очевидно, нелегко было объяснить эти слова лет пять назад, когда и у нас все было именно так.
А вот позиция Фамусова по отношению к ученью:
Ученье – вот чума, ученость – вот причина,
Что нынче пуще, чем когда,
Безумных развелось людей, и дел, и мнений.
И причина “сумасшествия” Чацкого, слух о котором распространился ” – Софьей, по возрасту ему равной, – оказывается, в образованности, к которой тот всегда стремился! Но ведь и Фамусова невозможно назвать совершенно глупым и необразованным человеком! Зачем же понадобилось ему хрестоматийное восклицание о книгах?

Он видит, что проникнутое новыми взглядами поколение не ^может считать “умеренность и аккуратность” при абсолютном молчании своими талантами, и весь ужас, вся экспрессия Фамусова, не проявляющаяся внешне, выливается, чтобы очернить Чацкого, чтобы наиболее грубо ответить. Софья тоже не понимает Чацкого:
А коли любит кто кого,
Зачем ума искать и ездить так далеко?
Грань между Чацким и Фамусовым очевидна, но тем сильнее контраст между ним и его ровесниками, нравственно тяготеющими к “веку минувшему”: Софьей и Молчалиным. Они – “век минувший”, и это самое страшное. Гончаров писал о Софье: “Это смесь хороших инстинктов с ложью, живого ума с отсутствием всякого намека на идеи и убеждения”.
Чацкий – это свобода мысли, яркая речь, независимость, убежденность в своей правоте, хоть и скрытая ослеплением любви, но тем трагичнее его участь. Ему предпочтен Молчалин, “жальчайшее созданье”.
В чем же ничтожность Софьиного избранника? Финальные сцены красноречиво свидетельствуют об этом, но он и сам не прочь изложить свою мораль.
Во-первых, угождать всем людям без изъятья – Хозяину, где доведется жить, Начальнику, с кем буду я служить, Слуге его, который чистит платья, Швейцару, дворнику, для избежанья зла, Собаке дворника, чтоб ласкова была.
Рабская мораль низкопоклонства неприемлема для Чацкого. И вот герой, пылко любящий Софью, с презрением отвергает фамусовское общество, мораль отживающей эпохи, удары, которые она ему нанесла, “неся ей в свою очередь, смертельный удар качеством силы свежей” (И. А. Гончаров).
Век “девятнадцатый, железный” будет продолжаться. Но нравственный удар по этой “железности” нанесен Чацким. Силы его невелики, и это подчеркивается выведением его сторонников за пределы сцены, открытым пародированием его идей сумасбродным Репетиловым, считающим себя борцом, а также обрисовкой отрицательных персонажей, слишком близких по возрасту герою, чтобы “век нынешний” имел право называться веком Чацкого.

Но Грибоедов делает важнейшее открытие: время определяется характером человека, его убеждениями, и не потому ли, что они уже начали меняться, Чацкому есть что “посравнить да посмотреть”?
Интересно только, а двадцатый век с его “революционной романтикой” оказался бы “нынешним” или “минувшим”?