В. Сирин “Приглашение на казнь”

Всякое искусство, как и всякая культура вообще, – результат усилия освободиться от действительности и, пользуясь все же эмпирической данностью как материалом, переработать его так, чтобы прикоснуться к иному, идеальному, миру. Но эта данность воспринимается и мыслится как реальное бытие, как нечто, имеющее свой, пусть и очень скверный, смысл, и как нечто, пусть и очень скверно, но все-таки устроенное, а значит, тем самым, с известной точки зрения и “нормальное”.

Сирии показывает привычную реальность, как “целую коллекцию разных

неток”, т. е. абсолютно нелепых предметов: “всякие такие бесформенные, пестрые, в дырках, в пятнах, рябые, шишковатые штуки…” (слова Цецилии Ц. в “Пригл.”); – и сущность творчества в таком случае сводится к поискам того “непонятного и уродливого зеркала”, отражаясь в котором “непонятный и уродливый предмет” превращался бы в “чудный, стройный образ”. В чем эта призрачность, нереальность “нашей хваленой яви”, “дурной дремоты”, куда только “извне проникают, странно, дико изменяясь, звуки и образы действительного мира, текущего за периферией сознания” (слова Цинцинната)?

В

том, что Я в нем несвободно – и не может быть свободно, ибо не по своей воле рождается человек (“…ошибкой попал я сюда, – не именно в темницу, – а вообще в этот страшный полосатый мир…” ib), – и если он не м-сье Пьер, для которого жизнь сводится к “наслаждениям”, “любовным”, “гастрономическим” и пр., он (даязательно Цинциннат, который, куда бы ни зашел, в конце концов снова и снова возвращается в свою камеру приговоренного.

Опять-таки тема “жизнь есть сон” и тема человека-узника – не новы; это известные, общечеловеческие темы, и в мировой литературе они затрагивались множество раз и в разнообразнейших вариантах. Но ни у кого, насколько я знаю, эти темы не были единственными, ни кем они до сих пор еще не разрабатывались с такой последовательностью и с таким, этой последовательностью обусловленным, совершенством, с таким мастерством переосмысления восходящих к Гоголю, к романтикам, к Салтыкову, Свифту стилистических приемов и композиционных мотивов. Это оттого, что никто не был столь последователен в разработке идеи, лежащей в основе этой тематики. “Жизнь есть сон”.

Сон же, как известно, издавна считается родным братом Смерти. Сирии и идет в этом направлении до конца. Раз так, то жизнь и есть – смерть.

Вот почему, после казни Цинцинната, не его, а “маленького палача” уносит, “как личинку”, на своих руках одна из трех Парок, стоявших у эшафота; Цинциннат же уходит туда, где, “судя по голосам, стояли существа, подобные ему”, т. е. “непроницаемые”, лейбницевские монады, “лишенные окон”, чистые звуки, обитатели платоновского мира идей. Я уже имел случай высказать мнение, что искусство Сирина – искусство аллегории, “Иносказания”. Почему палач в последний момент “маленький как личинка”?

Потому, вероятно, что м-сье Пьер это то, что свойственно цинциннатовской монаде в ее земном воплощении, что вместе с нею родилось на свет и что теперь возвращается в землю. Цинциннат и м-сье Пьер – два аспекта “человека вообще”, everyman’а английской средневековой “площадной драмы”, мистерии. “М-сье-пьеровское” начало есть в каждом человеке, покуда он живет, т. е. покуда пребывает в том состоянии “дурной дремоты”, смерти, которое мы считаем жизнью.

Умереть для “Цинцинната” и значит – вытравить из себя “мсье Пьера”, то безличное, “общечеловеческое” начало, которое потому и безыменное, как оно воплощено в другом варианте “м-сье Пьера”, Хвате (Соглядатай), который так и зовет себя: “мы”, или условным именем “просто – Костя”. Конечно же, жизнь не только – смерть. В “Даре”, в трогательном “Оповещении” (Согляд.) Сирин словно возражает самому себе. Но бывают у каждого человека моменты, когда его охватывает то самое чувство нереальности, бессмысленности жизни, которое у Сирина служит доминантой его творчества, – удивление, смешанное с ужасом, перед тем, что обычно воспринимается как нечто само собою разумеещееся, и смутное видение чего – то, лежащего за всем этим, “сущего”.

В этом – сирийская Правда.