В чем сущность теории Раскольникова о праве “сильной” личности на преступление

Почему Раскольников со своими страданиями пошел к Соне? Что общего в их судьбе? В чем они не приемлют друг друга?

Итак, улик нет, преступник объявился, в истинности своей теории Раскольников не сомневается, – все складывается в его пользу. Теперь можно бы подумать, хотя бы “краешком мысли”, и о том, какие первые шаги следует предпринять на украденные деньги, чтобы потом стать благодетелем человечества. Конечно, не сейчас, а когда-нибудь. Но что-то мешает Раскольникову не только спокойно жить, а просто жить.

Что именно? А то, что он

“как будто ножницами” отрезал себя от всех людей. Человеческая натура его не принимает этого отчуждения от людей. Оказывается, человек не может жить без общения, хотя бы мысленного, с людьми, даже такой гордый человек, как Раскольников.

Поэтому душевная борьба Раскольникова становится все и запутаннее, она идет по множеству направлений, и каждое приводит в тупик: Раскольников по-прежнему верит в непогрешимость своей идеи и м речи рае г себя за слабость, за бездарность, то и дело называя себя подлецом. Но в то же время он страдает от невозможности общения с матерью и сестрой, думать ему о них так же мучительно,

как думать об убийстве Лизаветы.

И он старается не думать, потому что если начнет думать, то непременно должен будет решить вопрос, куда же их отнести по его теории к какому разряду людей. По логике его теории они должны быть отнесены к “низшему” разряду, и, следовательно, гонор другого Раскольникова может обрушиться и на их головы, на головы Сони, Полечки, Катерины Ивановны… “Раскольников непоследователен, когда пугается определить по означенному виду насекомых и Соню, и Лизавету, и сестру, и, главное, мать. По почему, если уж хочешь окончательно проверить свою “избранность”, и не начать прямо с матери? “Кто больше всех может посметь, тот и всех правее!” Сын, который должен убить для “самопроверки” мать, сын, который должен жалеть, что не сумел сделать этого,- таков неумолимый итог внутренней логики, заключенной в “проклятой мечте”. Но, конечно, осознать это в полной мере для Раскольникова – самоубийство.

Поэтому-то больше всего и боится это осознать. Он инстинктивно и не должен думать о матери (как прежде о Лизавете), потому что эта мысль для него – невыносима. Раскольников должен, по своей теории, отступаться от тех, за кого страдает. Должен презирать, ненавидеть и убивать тех, кого любит.

Он не может этого вынести”. Ему невыносима мысль о сходстве его теории с теориями Лужина и Свидригайлова, он ненавидит их, но не имеет права на эту ненависть.

И самая напряженная линия борьбы – это его поединки с Порфирием Петровичем. Порфирий Петрович первым понял”, кто убил старуху-процентщицу и Лизавету, пришел к этому убеждению психологическим путем. Раскольников с первой встречи со следователем понимает, что тот считает его убийцей.

Он понимает, что Порфирий Петрович расставляет ему психологические ловушки. Не попасть в эти ловушки, не проговориться, не заявить прямо о себе как убийце – вот чем определяется линия его поведения в столкновениях с Порфирием Петровичем. Он изнемогает от этой борьбы, он еле выдерживает.

Но и это еще не все! Человек “из-под земли” доводит Раскольникова до крайней точки напряжения сил: у него помрачается сознание. Вот внутренний монолог Раскольникова, отражающий его душевное состояние после первой встречи с человеком “из-под земли”:

“”Старушонка вздор! – думал он горячо и порывисто, – старуха, пожалуй что и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь… я переступить поскорее хотел… я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался… Только и сумел, что убить.

Да и того не сумел, оказывается… Принцип? За что давеча дурачок Разумихин социалистов бранил? Трудолюбивый народ и торговый; “общим счастием” занимаются…

Нет, мне жизнь однажды дается, и никогда ее больше не будет: я не хочу дожидаться “всеобщего счастья”. Я и сам хочу жить, а то лучше уж и не жить. Что ж? Я только не захотел проходить мимо голодной матери, зажимая в кармане свой рубль, в ожидании “всеобщего счастья”. “Несу, дескать, кирпичик на всеобщее счастие и оттого ощущаю спокойствие сердца”.

Ха-ха! Зачем же вы меня-то пропустили? Я ведь всего однажды живу, я ведь тоже хочу… Эх, эстетическая я вошь, и больше ничего, прибавил он вдруг рассмеявшись, как помешанный.- Да, я действительно вошь, – продолжал он, с злорадством прицепившись к мысли, роясь в ней, играя и потешаясь ею, – и уж по тому одному, что, во-первых, теперь рассуждаю про то, что я вошь; потому, во-вторых, что целый месяц всеблагое провидение беспокоил, призывая в свидетели, что не для своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею в виду великолепную и приятную цель, – ха-ха!

Потому, в-третьих, что возможную справедливость положил наблюдать в исполнении, вес и меру, и арифметику: из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую и, убив ее, положил взять у ней ровно столько, сколько мне надо для первого шага, и ни больше ни меньше (а остальное, стало быть, так и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию – ха-ха!)… Потому, потому я окончательно вошь, – прибавил он, скрежеща зубами, – потому что сам-то я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что скажу себе это уже после того, как убью! Да разве с этаким ужасом что-нибудь может сравниться!

О, пошлость! о, подлость!.. О, как я понимаю “пророка”, с саблей, на коне: велит аллах, и повинуйся “дрожащая” тварь! Прав, прав “пророк”, когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-ро-шую батарею и дует в правого и виноватого, не удостаивая даже и объясниться!

Повинуйся, дрожащая тварь, и – не желай, потому – не твое это дело!.. О, ни за что, ни за что не прощу старушонке!”

В этом монологе действительно выявился весь ужас его положения: человеческая натура здесь наиболее остро столкнулась с нечеловеческой теорией. Но теория победила. И поэтому Достоевский как бы приходит на помощь человеческой натуре своего героя.

Эта сцена обнажает весь ужас деяния Раскольникова. Но убийство старухи и Лизаветы это только следствие чего-то более ужасного: преступна, прежде всего, мысль Раскольникова, толкнувшая его на убийство, преступна теория “двух разрядов”. Эта теория “даже не обоснование преступления, а уже само преступление. Она с самого начала решает и предрешает один вопрос – кому жить, кому не жить.

Если введен критерий “двух разрядов”, то главное дело уже сделано.