Тяготение Брюсова к Пушкину и Лермонтову

В его дневниках 90-х годов поражает обилие противопоставлений, наметок на будущее и стоящее за этим чувство обязанности перед собой, какого-то высшего императива, о котором позже Брюсов говорил в одном из лучших своих стихотворений “В ответ” (1902), превращая это чувство в поэтический миф:

Над Кем-то Высшим подвиг дан, И спросит властно Он отчета.

Недаром еще в юности Брюсов вспоминает очень модный в то время опубликованный в печати дневник молодой русской художницы Марии Башкирцевой, жадно наблюдавшей рост своего искусства, полной

воли к труду, славолюбия и творческих исканий. “Ничего так не воскрешает меня, как дневник М. Башкирцевой, – записывает Брюсов 16 мая 1892 года. – Она – это я сам, со всеми своими мыслями, убеждениями и мечтами. Башкирцев а хоть могла сказать: “Каждый час, употребленный не на это (приближение к одной из своих целей), и не на кокетство (оно ведет к любви, к замужеству), падает мне на голову, как тяжесть. Увы! мне нет этого утешения, и часы, потраченные на рисовку перед барышнями,- потеряны для меня…

Работать, писать, думать, изучать. Два дня буду работать с утра до вечера и вставать лишь затем,- чтобы обдумать

какую-нибудь фразу”.

И в одной из дальнейших записей (28 июля) девятнадцатилетний Брюсов продолжает: “Я похож на Антония, очарованного Клеопатрой. Вырвавшись из власти любви, я снова царствую. Сегодня я писал “Юлия Цезаря”, изучал итальянский язык, разрабатывал “Помпея Великого”, набрасывал строки из “Мимоходом”, читал Грота и Паскаля, разбирал Козлова и отдыхал на любимом Спинозе. И через несколько лет как итог:

“Юность моя – юность гения. Я жил и поступал так, что оправдывать мое поведение могут только великие деяния. Они должны быть, или я буду смешон. Заложить фундамент для храма и построить заурядную гостиницу.

Я должен идти вперед, я принял на себя это обязательство” (запись от 9 апреля 1898 г.).

Таких записей можно было бы выбрать из дневника Брюсова большое количество. Все эти мотивы Брюсов лирически обобщает в своем программном стихотворении “Обязательства” (1898):

Я не знаю других обязательств, Кроме девственной веры в себя. Этой истине нет доказательств, Эту тайну я понял, любя. Бесконечны пути совершенства, О, храни каждый миг бытия!

В этом мире одно есть блаженство Сознавать, что ты выше себя.

Так соединялись в личности Брюсова ее “стихия” и ее воля. Но конечно, эта брюсовская стихия, его вовлеченность в поток окружавшей его жизни, определявшая поэтическое зрение молодого Брюсова, не могли способствовать подлинному сближению его с традициями русской классической поэзии. Раннее увлечение Некрасовым, о котором Брюсов говорит в автобиографии, окончилось еще в долитературный период его развития – в 80-х годах.

Тяготение Брюсова к Пушкину и Лермонтову было более глубоким и постоянным, но и они не сыграли решающей роли в оформлении его раннего поэтического мировоззрения. Надсон и поэты 80-х годов индивидуалистического склада (Апухтин и особенно Фофанов) притягивали Брюсова лишь на первом, подготовительном этапе его творческого пути и вскоре потеряли для него непосредственный интерес. Ни они, ни классики не могли полностью выразить то новое сознание личности конца века, носителем которого Брюсов себя чувствовал, и их влияние не стало для него ведущим.

Очень большое значение имели для Брюсова из русских поэтов Фет (Тютчев стал влиять позже), а из западных Гейне. Недаром Фета он называл своей “первой любовью” и в то время предпочитал его даже Лермонтову. Однако и эти поэты были далеки от урбанистической основы брюсовского мировосприятия со свойственными ему темами, диссонансами и противоречиями.