Творчество А. Т. Твардовского в критике и литературоведении

М. В. Исаковский: “К этому времени, то есть к концу двадцать восьмого года или к началу двадцать девятого, относится одно событие, которое мне хорошо запомнилось. На собрании смоленских литераторов Твардовский читал свои новые стихи, и мы, участники собрания, обсуждали их.
Среди прочитанных было стихотворение “Уборщица”. По содержанию, да и по форме стихотворение самое незамысловатое. В нем говорилось о том, как уборщица приводит в порядок комнату, где только что окончилось заседание, как она ставит на место венские стулья, сдвинутые

как попало. Но в незамысловатости стихотворения было нечто такое, что мог вложить в него только Твардовский.

Уборщица ставила на место не просто венские стулья, а стулья, еще теплые от только что сидевших на них людей. Заприметить подобную деталь и сказать о ней мог только поэт с большой поэтической зоркостью.
Эта зоркость весьма характерна для поэзии Твардовского.
Возьмите любое его произведение, и вы найдете в нем столько деталей, столько самых неожиданных красок! Мы сами наверняка не заметили бы этих деталей и красок, если бы нам не подсказал их Твардовский. И подобный “подсказ” начался у

него еще в юные годы.

Мне вспомнилось сейчас стихотворение Твардовского о наступлении осени, стихотворение, написанное в 1943 году. Начинается оно следующей строкой:

В лесу заметней стала елка…

Собственно, дальше об осеннем лесе можно и не говорить. Все ясно само по себе: листва облетела, деревья стоят почти голые. Лишь немногие желтые листки, оставшиеся на ветках, трепещут от ветра. Лес стал как бы прозрачным, он весь как бы просматривается насквозь.

И в нем то тут, то там видна яркая зелень елки (слово “елка” Твардовский употребил как собирательное), той елки, которая летом была скрыта густо разросшейся листвой и только теперь “стала заметней”.

Пример этот, конечно, не единственный и не самый значительный. Но и он показывает, как зорко видел мир поэт Твардовский и как хорошо и достоверно описывал он то, что попадало в поле его зрения”.

О. О. Павлов: “Со времени публикации “Впрок”, “Усомнившегося Макара” Андрея Платонова и “Поднятой целины” Шолохова советская литература молчала о трагическом положении крестьянства. Все неимоверно сдавлено страхом. Мертвые молчат о мертвых – и есть ли живой?

Это был Твардовский. Он возвысился как советский поэт в трагическое время, но сам оказался сколком народной трагедии, а поэтому страдал правдой, – будто узнавать ее должен был о самом себе. Крестьянский сын, он помнил так о деревне. Отец его в 1931 году был признан “кулацким элементом”, подвергнут раскулачиванию и высылке – а вместе с ним отправили на спецпосление за Урал жену да шестерых детей.

Так закончилась жизнь крестьянской семьи, оставшейся без дома, земли, всего родного. Твардовский покинул смоленскую деревеньку, в которой родился, еще в 1928 году. Он переезжает в город, чтобы получить образование и войти в новую советскую жизнь.
Вот одно его малоизвестное стихотворение тех лет, “Отцу богатею” (1927):
Нам с тобой теперь не поравняться.
Я для дум и слов твоих – чужой.
Береги один свое богатство
За враждебною межой.
Пусть твои породистые кони
Мнут в усадьбе пышную траву,
Голытьба тебя вот-вот обгонит.
Этим и дышу я и живу.
Писал это, конечно, не доносчик, а верующий в социализм комсомолец. Но в первоначальном варианте поэмы “Страна Муравия” (1936) читаешь вдруг такие строки, уже не пропущенные цензурой:
Их не били, не вязали,
Не пытали пытками,
Их везли, везли возами
С детьми и пожитками.
А кто сам не шел из хаты,
Кто кидался в обмороки, –
Милицейские ребята
Выводили под руки…
Это написано без страха, по-живому, а в словах – реальность, правда. Все описывается как таинство – глуховато, скупо. Это и есть – таинство жертвы народной, которое вершит сама история. Видишь как-то со стороны, сам-то живой, как будто вспоминая тех, кого уж нет, чья жизнь кончилась, кто никогда не возвратится по этой же дороге, на том же возке домой.

Понимая и сострадая – тем выдавая себя, что помнишь родных, храня в душе весь этот уход, без прощания и прощения, хоть какой-то надежды.
Это исповедание Твардовского и вся его суть. Мертвым, ушедшим не нужно правды – нужна она живым, потому посыл обращен будто бы даже в какое-то будущее. Есть правда, необходимая человеку.

Правда, необходимая человеку, – это память. Твардовский не отрекался от того, что помнил. Он уцелел, но в этом чувствовал жертву отца и матери, младших братьев и сестер, а глубже – жертву народную.

Уцелел с той же покорностью своей судьбе, с которой другие шли арестантскими этапами и погибали”.
Ю. М. Кублановский: “Он выше всего ценил поэзию, которая черпает непосредственно из бытия, а не из культуры. …Стихотворение “Две строчки”, можно сказать, безукоризненно. И какое глубокое, воистину христианское чувство пронизывает его – чувство отождествления себя с жертвой…
Вот когда тема действительно берет за душу, инерционно заполнять страницы однотипными строфами невозможно: как здесь, обязательно собьешься в размере. И эта разладица будет держать читателя за горло – всегда. Стихотворение бьет током энергии, его породившей и в нем же неиссякающей.

Последнее восьмистишие этого поразительного стихотворения вообще непонятно как “сделано”, ибо оно не сделано, а проговорено как откровение (отсюда и его пронзительное косноязычие).
Твардовский нес в себе традиционную психологию русского литератора: понимать поэзию как служение и дар как ответственность. Это в нем было главное, несмотря на досадную советскую примесь. Без него спектр русской поэзии XX века все-таки был бы уже…”