Творчество 1970-1980-х годов и эмиграция Бродского И. А
И все же в июне 1972 года Бродский вынужден был эмигрировать из СССР. В стихах, посвященных этому событию, чувствуется неготовность поэта к этому шагу:
Ах, что вы говорите – дальний путь.
Какой-нибудь ближайший полустанок,
Ах, нет, не беспокойтесь. Как-нибудь.
Я вовсе налегке, без чемоданов.
Да-да. Пора идти. Благодарю.
Да-да. Пора. И каждый понимает.
Безрадостную зимнюю зарю
Над родиной деревья поднимают.
Все кончено, не стану возражать.
Ладони бы пожать – и до свиданья.
Я выздоровел. Нужно уезжать.
Да-да. Благодарю
Вези меня по родине, такси,
Как будто бы я адрес забываю,
В умолкшие поля меня неси.
Я, знаешь ли, с отчизны выбываю.
“Мне говорят, что надо уезжать…”
Бродский обосновался в Нью-Йорке. Читал лекции по англоязычной литературе в колледже Маунт-Холиок в штате Массачусетс. Он в совершенстве овладел английским языком, на котором было издано пять поэтических сборников и две книги эссе.
По словам поэта В. Уфлянда, “очень мало в мире читателей, способных подняться до уровня такого поэта. Нужен чрезвычайно подготовленный, знающий по возможности всю литературу, человек”.
Поэт Д. Шраер-Петров, знавший Бродского еще по Ленинграду, в статье “Иосиф Барбаросса” писал: “Впервые Бродский появился у Рейна в конце 1959 – начале 1960 года. Тогдашние стихи его производили впечатление хаоса, сооруженного из поэзии ниспровергателей: Маяковского, Неруды, Хикмета, Арагона. Все это Рейн высказал Бродскому вполне откровенно, но, конечно, со свойственным ему тактом. Бродский воспринял урок (а потом уроки) Рейна жадно и основательно.
От “авангарда” Бродский потянулся к “архаике” – русским поэтам XVIII века – Кантемиру, Сумарокову, Державину”. Значимым для Бродского стал опыт Е. Баратынского, П. Вяземского, М. Цветаевой, Б. Пастернака, О. Мандельштама, английского поэта Д. Донна, а затем и англо-американских поэтов Т. Элиота, У. Одена. Литературно-художественные пристрастия И. Бродского в определенной мере говорят о характере его творческой и мировоззренческой эволюции: от кратковременной увлеченности романтическим радикализмом к религиозно-философскому осмыслению мира и человека.
Потенциальные возможности поэтического языка русских стихотворцев допушкинской эпохи, начиная с силлабического стиха XVIII века (сатиры Кантемира), белого стиха и ритмической прозы, стали для И. Бродского основой трансформации силлабо-тонической системы, классической для русского стихосложения.
К середине 1970-х годов стихи Бродского все более усложняются синтаксически за счет переносов, использования предложений с сочинительной и подчинительной связью. Как бы преодолевая пространство формы (стих и строфу), речь Бродского стремится к бесконечности, удлиняя при этом стихотворение в целом. Не случайно характерной приметой стиля поэта стал жанр “большого стихотворения”, тяготеющего к элегии.
В зрелых стихах Бродского часто нарушаются грамматические нормы языка, что создает эффект неправильной речи, позволяющий выразить трагическое мироощущение поэта.
В той или иной степени осознанием трагизма человеческого существования пронизана вся лирика Бродского. Поэтому не случаен его интерес к творчеству европейских поэтов “метафизической школы”, прежде всего Д. Донна. С поэтами-метафизиками Бродского роднят такие стилевые доминанты, как смещение акцента с лирического переживания на интеллектуальность, разговорная интонация, сочетание высокой и сниженной лексики, пафос иронии. Живя и формируясь в атеистической стране, Бродский уже в 20 лет пишет стихотворение “Теперь все чаще чувствую уст, алостъ…” (1960), в котором заявлены важнейшие для его лирики проблемы: двойственность человеческой природы, жизнь и смерть:
Скажи, душа, как выглядела жизнь,
Как выглядела с птичьего полета?
Покуда снег, как из небытия,
Кружит по незатейливым карнизам,
Рисуй о смерти, улица моя,
А ты, о птица, вскрикивай о жизни.
Вот я иду, а где-то ты летишь,
Уже не слыша сетований наших,
Вот я живу, а где-то ты кричишь
И крыльями взволнованными машешь.
Представления о двойственной природе человека отразились и в “Большой элегии Джону Донну” (1963). Душа Донна, в отличие от бренного тела, уносится ввысь в бесконечное неземное пространство и разговаривает с поэтом:
“Нет, это я, твоя душа, Джон Донн.
Здесь я одна скорблю в небесной выси
О том, что создала своим трудом
Тяжелые, как цепи, чувства, мысли…”
Осознание существования “другого” мира, не данного непосредственно в ощущениях телу, выражено поэтом в стихотворении “Сумев отгородиться от людей…” (1966):
Того гляди, что из озерных дыр
Да и вообще – через любую лужу
Сюда полезет посторонний мир.
Иль этот уползет наружу.
Наличие “постороннего” мира позволяет Бродскому-поэту ощутить свою причастность к мировой культуре. Он находится одновременно в прошлом, настоящем и будущем и к тому же в разных пространственных (географических и абстрактных) и культурных координатах. С этим связано и своеобразие осмысления Бродским времени и пространства. В финале стихотворения, посвященного Джону Донну, лирический герой выражает свое отношение к великому предшественнику:
Подобье птиц, он спит в своем гнезде,
Свой чистый путь и жажду жизни лучшей
Раз навсегда доверив той звезде,
Которая сейчас закрыта тучей.
Подобье птиц. Душа его чиста,
А светский путь, хотя, должно быть, грешен,
Естественней вороньего гнезда
Над серою толпой пустых скворешен.
Подобье птиц, и он проснется днем.
В противопоставлении “чистый”/”светский” путь содержится указание на душу и тело поэта-творца. Тело ограничено рамками земного существования, оно “пожираемо” жизнью. Что остается от человека после его смерти, Бродский словно прочеканил в стихотворении “…и при слове “грядущее” из русского языка…” (1975):
…Жизнь, которой,
Как дареной вещи, не смотрят в пасть,
Обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остается часть
Речи. Часть речи вообще. Часть речи.
Не случайно “Большая элегия Джону Донну” открывается огромным перечнем предметов, в одном ряду с которыми и тело поэта. Все они – постепенно уносимый жизнью тлен. Смертью тем не менее не прерывается существование, поскольку “Нас ждет не смерть, / а новая среда” (“Подсвечник”), Состояние, подобное смерти, как считает Бродский, было пережито им в ссылке.
Этот опыт нашел отражение в таких стихотворениях, как “Новые стансы к Августе” и “Письмо в бутылке”.
Кратковременностью земного существования в несовершенном теле объясняется высокая цена каждого мгновения, проживаемого человеком:
Итак – улыбка, сумерки, графин.
Вдали буфетчик, стискивая руки,
Дает круги, как молодой дельфин
Вокруг хамсой наполненной фелюки.
Квадрат окна. В горшках – желтофиоль.
Снежинки, проносящиеся мимо…
Остановись, мгновенье! Ты не столь
Прекрасно, сколько ты неповторимо.
Зимним вечером в Ялте, 1969
Темой любви пронизано все творчество И. Бродского. Это и любовь к женщине, и любовь к родине, которая так несправедливо обошлась с ним. Бродский еще в России пережил глубокое чувство к Марине Басмановой. Сила этого чувства выражена в стихотворении “Двадцать сонетов к Марии Стюарт” (1974):
Я вас любил. Любовь еще (возможно, что
Просто боль) сверлит мои мозги.
Все разлетелось к черту, на куски.
Я застрелиться пробовал, но сложно
С оружием. И далее, виски:
В который вдарить? Портила не дрожь, но
Задумчивость. Черт! все не по-людски!
Я вас любил так сильно, безнадежно,
Как дай вам Бог другими – но не даст!
Он, будучи на многое горазд,
не сотворит – но Пармениду – дважды
Сей жар в крови, ширококостный хруст,
Чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
Коснуться – “бюст” зачеркиваю – уст!
В своих стихах Бродский говорит и о любви к родине (“Я люблю родные поля, лощины, / реки, озера, холмов морщины…”), но любовь эта “странная”, так как в современном облике России поэт угадывает черты “страны для дураков”, в которой и “…в наше время / сильные гибнут. / Тогда как племя / слабых – плодится и врозь и оптом” (“Прощайте, мадемуазель Вероника”), Боль унижения, переживаемая в связи с его вынужденным переселением на чужбину, не ослабевает с годами. В ироническом стихотворении “Развивая Платона” (1976), написанном в форме обращения к собеседнику, герой описывает город, в котором “хотел бы жить”, включая в события жизни уже испытанное на родине. Учение древнегреческого мыслителя об идеальном государстве поверяется автобиографическим опытом Бродского. Опыт пережитого переплавляется в материал для творчества:
…я бы втайне был счастлив, шепча про себя: “Смотри,
Это твой шанс узнать, как выглядит изнутри
То, на что ты так долго глядел снаружи;
Запоминай же подробности, восклицая: “Vive la Patrie!”
Оказавшись за ограниченными “железным занавесом” пределами родного пространства, поэт попал в безграничное пространство творчества:
…и без костей язык, до внятных звуков лаком,
Судьбу благодарит кириллицыным знаком.
На то она судьба, чтоб понимать на всяком
Наречьи. Предо мной – пространство в чистом виде.
В нем места нет столпу, фонтану, пирамиде.
В нем, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде.
Пятая годовщина, 1977
И именно в этом пространстве он осознает, что значит творить, не опасаясь того, что догонит “эпоха на колесах”, т. е. историческая необходимость, согласно которой человека можно лишить не только отечества, но и жизни. Однако испытания, выпавшие на его долю, поэт принимает стоически:
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
Из него раздаваться будет лишь благодарность.
“Я входил вместо дикого зверя в клетку…”-, 1980
В эмиграции Бродский осознал, что значит быть по-настоящему свободным:
Свобода –
Это когда забываешь отчество у тирана,
А слюна во рту слаще халвы Шираза,
И, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
Ничего не каплет из голубого глаза.
“Я не то что схожу с ума, но устал за лето…”, 1975
В религиозно-философском ключе осмысляется Бродским тема одиночества (“Воротишься на родину. Ну что ж…”, “Строфы” (“На прощанье – ни звука…”)) и смерти, которая, по мысли поэта, “щедра, на небольшом отрезке / себе позволив накоплять сердца” (“Стихи на смерть Т. С. Элиота”).
Говоря о теме смерти, необходимо обратиться к теме войны, которая осознается Бродским как величайшее зло в жизни человечества, уносящее миллионы человеческих жизней:
Сколько он пролил крови солдатской
В землю чужую! Что ж, горевал?
Вспомнил ли их, умирающий в штатской
Белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской
Области с ними? “Я воевал”.
На смерть Жукова, 1974
Свое кредо поэт со свойственной ему иронией обозначил в стихотворении “Речь о пролитом молоке”:
Я не занят, в общем, чужим блаженством.
Это выглядит красивым жестом.
Я занят внутренним совершенством:
Полночь – полбанки – лира.
Для меня деревья дороже леса.
У меня нет общего интереса.
Но скорость внутреннего прогресса
Больше, чем скорость мира.
Бродский очерчивает круг важных для него понятий – это конкретный человек и внутреннее совершенство. Обусловленность такого выбора раскрывается в стихотворениях, в которых он объясняет собственное понимание целей искусства:
Наверно, тем искусство и берет,
Что только уточняет, а не врет,
Поскольку основной его закон,
Бесспорно, независимость деталей.
Зажжем же свечи. Полно говорить,
Что нужно чей-то сумрак озарить.
Никто из нас другим не властелин,
Хотя поползновения зловещи…
Подсвечник, 1968
В контрасте с земным миром, в котором пребывают люди, творящие историю, Бродский изображает тот “посторонний” мир, в котором пребывает Создатель:
…Планеты раскачиваются, как лампады,
Которые Бог возжег в небосводе
В благоговенье своем великом
Перед непознанным нами ликом
(поэзия делает смотр уликам),
Как в огромном кивоте.
Речь о пролитом молоке, 1967
Сдержанность, которой отличаются строки поэта, посвященные Богу, объясняется в стихотворении “Два часа в резервуаре”, написанном еще в ссылке:
Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.
Однако интерес у всех различен.
Бог органичен. Да. А человек?
А человек, должно быть, ограничен.
На протяжении многих лет Бродский ежегодно писал стихи к Рождеству, со временем они составили целый Рождественский цикл. “Ограниченность” человеческой натуры постигается через образ Бога Сына, еще только явившегося младенцем в земной мир:
Он был всего лишь точкой. И точка была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
На лежащего в яслях ребенка, издалека,
Из глубины Вселенной, с другого ее конца,
Звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.
Рождественская звезда, 1987
В 1970-х годах в эмиграции Бродским было опубликовано несколько сборников стихов. Среди них “Конец прекрасной эпохи. Стихотворения”, которым был подведен итог последним годам творчества на родине, и “Часть речи”, в который вошли произведения, написанные непосредственно перед эмиграцией и за первые пять лет жизни в США.
На русском языке Бродским созданы критические эссе, посвященные творчеству А. Платонова (1973) и М. Цветаевой (1979, 1981).
В сборник “Новые стансы к Августе” (1983) Бродский включил стихотворения, написанные им за двадцать лет, а в 1987 году была составлена итоговая для поэта книга “Урания”. В 1986 году увидела свет книга “Меньше чем единица”, в которую вошли эссе и критика Бродского, созданные на английском языке. В США она была признана среди других литературно-критических работ лучшей книгой года.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...