Тургенев о свободе личности и долге

Роман (бессмертное произведение) “Дворянское гнездо”

Роман (бессмертное произведение) “Дворянское гнездо” был написан Тургеневым в 1858 году за несколько месяцев. Как всегда у Тургенева, Роман многогранен, полифоничен, хотя главная сюжетная линия – история одной любви. По своему Настроению он, несомненно, автобиографичен. Не случайно состояние души влюбленного героя передается посредством музыки, которая играла такую большую роль в духовной жизни Тургенева.

В обрисовке образа Лаврецкого Тургенев использует романтический

прием музыкального освещения личности. Роман (бессмертное произведение)тизм придавал особое значение музыке, ибо в музыке лучше всего можно выразить внутренний мир и состояние души человека. Поэтому музыка нередко объявлялась романтиками образцом для всех видов искусств.

Но романтики же в художественной литературе создали культ человеческой личности. Так не хотел ли Тургенев, погружая Лаврецкого в прекрасный мир музыки, подчеркнуть намечающуюся в нем личностную индивидуальность? Понятие индивидуальной любви – это великое прозрение эпохи Возрождения на заре буржуазной цивилизации, когда

буржуазия в борьбе с европейской дворянской средневековой косностью выступала под знаменами гуманизма. Трагедия любви Лаврецкого и Лизы в том и состоит, что их любовь не вписывается в традиционный моральный кодекс дворянской эпохи.

Как не вписалась в него любовь Ромео и Джульетты.

Образ Лизы тесно связан с образом Лаврецкого. Только в сочетании этих образов вырисовывается одна из основных идей романа. Но образ Лизы значительно полифоничнее и сложнее образа Лаврецкого.

Тургенев, не только Художник, но и философ, неоднозначно относящийся к религии, не случайно воспользовался главным постулатом христианского учения – всеобщая любовь и жертвенность, – который является одной из основных составляющих понятия нравственности в философии христианства. Но Лиза живет не в вакууме, а в определенном социуме, и ее поведение определяется не абстрактной религиозностью, а общественными законами ее времени. Однако сочетание социального детерминизма и постулатов философии христианства и создает неповторимость образа Лизы.

Следует вспомнить, что женщина в России не была самостоятельной социальной единицей. Ее общественный статус определялся сначала по отцу, а затем по мужу. Именно поэтому расторжение брака в России было практически невозможно, за редким исключением – по разрешению царя и Синода. Церковь же была государственным институтом, то есть обслуживала самодержавие, и потому строго следила за соблюдением “законного” женского социального неравенства под эгидой святости брака.

Поэтому в России у женщины было лишь три пути определить свой социальный статус: стать фрейлиной, выйти замуж, уйти в монастырь.

Лиза не принадлежала к высшему свету, поэтому у нее был выбор только между замужеством и монашеством. Но институт брака и институт монашества для женщины в тогдашней России – это отречение от собственного “я”, это уничтожение неповторимости, индивидуальности, подавление личностного начала в женщине. У Достоевского спившийся Мармеладов горько замечает: “Человеку некуда пойти…” Изумительная по глубине мысль. Нет места правам личности в самодержавно-крепостническом государстве.

Так что у Лизы, собственно, никакого Социального Выбора и не было, чтобы сохранить свою личностную свободу. Вот тут-то и “зарыта” тонкость мысли Тургенева, отнюдь не правоверного христианина, человека, по своим убеждениям, из европейского Ренессанса.

Тургенев последовательно выстраивает образ своей героини. Лиза с детства под влиянием няни Агафьи потянулась к вере в Бога. Но сияние образа главной героини заслонило образ ее няни. Между тем образ Агафьи, несмотря на его эпизодичность, – один из ключевых образов романа.

Агафья встраивается Тургеневым в один ряд с Герасимом (“Муму”) и Акимом (“Постоялый двор”). Она тоже не похожа на тех, кто ее окружает. Тургенев пишет: “Она происходила из крестьянского семейства; шестнадцати лет ее выдали за мужика; но от своих сестер-крестьянок она отличалась резко.

Отец ее лет двадцать был старостой, нажил денег много и баловал ее. Красавица она была необыкновенная, первая щеголиха по всему околотку, умница, речистая, смелая”. “Мужиком” в отличие от “привилегированных” дворовых называли “простого”, “неотесанного” крестьянина, исполняющего барщину или находящегося на оброке. В своем крестьянском деле Агафья, видимо, тоже была талантлива, как Герасим и Аким.

Недаром Тургенев замечает: “Раз как-то, в жаркий летний день, барыня заехала к себе на скотный двор. Агафья попотчевала ее такими славными холодными сливками, так скромно себя держала и сама была такая опрятная, веселая, всем довольная…” И судьба ее так же, как судьба Герасима и Акима, замечательна, обыкновенна и необыкновенна одновременно.

Крепостной женщиной барин и барыня играют, словно куклой. Она для них не человек, она их “законная” собственность, их вещь и, по их понятиям, не имеет права распоряжаться собой по собственному усмотрению. “Скромный и тихий” барин “в нее влюбился”, “взял ее к себе в Дом, одел по-дворовому”, “хотя и женатый был человек”. А что Агафья?

Тургенев ни словом не обмолвился о ее отношении к влюбившемуся в нее мужчине. Он для нее не мужчина, он барин, ее собственник, хозяин, и он просто, как собственную вещь, “взял ее к себе в дом”. Ему и в голову не пришло видеть в Агафье человека, а в своем поведении измену жене. Агафья, правда, как и Герасим, поначалу не понимает унизительности своего положения. “Лет пять продолжалась эта блаженная жизнь”, – пишет Тургенев.

А потом “Дмитрий Пестов умер”. И сколько сарказма в словах Тургенева: “…вдова его, барыня добрая, жалея память покойника, не хотела поступить с своей соперницей нечестно, тем более что Агафья никогда перед ней не забывалась; однако выдала ее за скотника и сослала с глаз долой”. Из барского-то дома да на скотный двор; словно ставшую ненужной вещь просто выбросили. Дальше – больше.

Барыня снова играет ею, как куклой; то ей эта кукла нравится, то “надоедает”. Но вот пришла к Агафье зрелость: “Ей уже было тогда за тридцать лет…” Почему Тургенев счел необходимым упомянуть именно этот возраст, когда Агафья “стала очень молчалива и богомольна”? Интересно заметить, что Христу тоже было “за тридцать лет”, когда он взошел на Голгофу, оставшись убежденным в своей нравственной правоте.

Видимо, как и Аким из “Постоялого двора”, Агафья поняла, что крепостной единственно может чувствовать себя человеком только перед Богом. А осознав себя человеком, Агафья и повела себя иначе. Ей “некуда идти”, человеку нет места в этих социальных условиях. Но, замкнувшись в богомолье, она смогла обрести внутреннюю свободу и человеческое достоинство.

Когда барыня ее в очередной раз “простила”, она отказалась надеть чепец, признак дворовой “привилегированности” (тем более барыня в знак особой “милости” подарила ей его “с своей головы”), и “сама не захотела снять свой платок”, признак простой “мужички”. Теперь она сама, как и Герасим, распорядилась собой. И ничего с нею барыня поделать не может: Агафья ведет себя тихо и смиренно. Ее “все в доме” стали уважать, хотя у русского человека, замечает Тургенев, уважение “заслужить трудно”.

Она теперь может не подчиниться барину и отказаться вести домашнее хозяйство Калитиных, а когда муж Марьи Дмитриевны за это “прикрикнул на нее: она низко поклонилась и вышла вон”. “Низко поклонилась” – словно усмехнулась. “И вышла вон” – сколько в этом поступке человеческого достоинства! Вот этому пониманию в себе свободного человека в условиях зависимости и выучила Агафья Лизу, рассказывая ей о том, “как жили святые… и царей не боялись, Христа исповедовали”, и уча молиться.

Но Калитин, который понял Агафью, умер, и в доме появилась своевольная Марфа Тимофеевна; оказалось, Агафье снова могли унизительно указать на “ее место”; тогда она “отпросилась на богомолье и не вернулась. Ходили темные слухи, будто она удалилась в раскольничий скит”. И когда Лиза ушла в монастырь, она, собственно, повторила поступок Агафьи, только на ином уровне.

Снова возникает любимая Тургеневым тема: духовное единение дворянина и крестьянина, их равенство в правах человека.

Однако следует обратить внимание на то, что Агафья не в богомолки-странницы ушла, а в Раскольничий скит. Вот что важно. Это означает отказ Агафьи от официальной, государственной религии, поддерживающей самодержавие и крепостное право, то есть несвободу человека (вспомним еще одного тургеневского героя – Касьяна с Красивой Мечи).

И, по Тургеневу, в данной ситуации поступок Агафьи – своеобразный духовно-нравственный протест против попрания человеческого достоинства. Тургеневская Агафья – это уже выделившаяся из общего “хора” личность, индивидуальность. И уже это глухое, казалось бы, мимолетное упоминание о раскольничьем ските словно предупреждает читателя: для Тургенева вера Лизы имеет более глубокое философское значение, чем просто приверженность православной конфессии на бытовом уровне.

У настоящего художника нет случайных деталей. Значит, и эта деталь в повествовании об Агафье, открывшей Лизе мир веры, не случайна.

Обычно почему-то не обращают внимания на то, что история всех идеологических революций в человеческом обществе и связанных с ними поисков нравственных идеалов на новом этапе общественного развития – это история “религиозных войн”, будь то война в прямом смысле или борьба идеологических течений. Будь то лютеровская Реформация, или “смазанное”, так и не создавшее серьезной идеологии и своего нравственного кодекса масонство, или, скажем, идеологическая система русского Серебряного века. Я уже не говорю об истории сектантства.

Не вдаюсь в причины этого исторического феномена. Но совершенно очевидно, что образ Лизы несет в себе глубокую философскую мысль Тургенева, человека, никогда не считавшего себя правоверным христианином. Эта мысль отталкивается от того, что, как справедливо заметил Д. Н. Овсянико-Куликовский, “религия вообще в высокой степени индивидуальна. Принадлежность двух лиц к одному и тому же вероисповеданию не означает еще, чтобы эти лица имели одну и ту же религию”