“Тупость по убеждению” в пьесе Островского (образ генерала Крутицкого)

Генерал не прочь поговорить о рыцарстве, о дворянской чести, о “благородных чувствах”, приносимых в жертву кумиру нового времени – деньгам, вовсе не налагает запрета на его житейские вожделения. И если он требует давать на театре одно “высокое”, это не значит, что в личной жизни он пуританин. Тут как бы два разных счета – частный и общий, для себя и для других, и генерал умеет, когда это необходимо, пользоваться лишь одним из них, причем без ущерба для своей искренности.

Устройство головы “мудреца” таково, что в ней могут

одновременно уживаться противоположные по смыслу идеи. Отделенные друг от друга глухими перегородками, они извлекаются в нужную минуту в зависимости от потребностей, что позволяет на деле разрушить принцип, а в теории и даже в собственном сознании оставить его неприкосновенным. Такой феномен стихийного двойного сознания, двойного счета, игнорирующего взаимосвязь явлений, пышно произрастает на почве умственного примитива, избавляя “мудреца” от мук совести и всегда тягостного сознания лицемерия.

Крутицкий готов покровительствовать всякого рода любовным грешкам и вольностям поведения, лишь бы

“свободомыслие” из сферы личной, бытовой, домашней, не перешло бы в сферу политическую. У самого генерала горят удовольствием щечки, когда он напоминает ханже Турусиной о соединявших их в прошлом, видимо, не совсем безгрешных отношениях.

Крутицкий. …Я вот гулять пошел, ну, дай, думаю, зайду навестить старую знакомую, приятельницу старую… хе, хе, хе!.. Помните, ведь мы… Турусина. Ах, не вспоминайте!

Я теперь… Крутицкий. А что ж такое! Что не вспоминать-то…

У вас в прошедшем было много хорошего. А если и было кой-что, на ваш взгляд, дурное, так уж вы, вероятно, давно покаялись. Я, признаться вам сказать, всегда с удовольствием вспоминаю и нисколько не раскаиваюсь, что… Турусина (с умоляющим видом).

Перестаньте!

Не внемля ханжеским протестам Турусиной, генерал настоятельно советует ей пользоваться всеми возможностями и еще “пожить как следует”. Таково житейское кредо Крутицкого. Порицая нынешний “легкомысленный век” с позиций “вековой мудрости, вековой опытности”, он с заметным сладострастием взирает на доступные удовольствия жизни и не осудит за них ближнего.

Во время первого знакомства с Крутицким с учетом этого Глумов и строит свою тонко рассчитанную игру. На вопрос генерала: “У тебя прошедшее-то хорошо, чисто совершенно?” – он со смущенным видом, создающим иллюзию простодушия, выдавливает из себя: “Мне совестно признаться перед вашим превосходительством”. Расспросы обеспокоенного Крутицкого дают возможность Глумову приготовить ответ, эффект которого тонко рассчитан: “В студенческой жизни, ваше превосходительство… только я больше старых обычаев придерживался”; “То есть не так вел себя, как нынешние студенты”.

В этой фразе большой политический заряд: “…не так вел себя, как нынешние студенты”,- это значит не устраивал бойкотов, не травил педелей, не участвовал в университетских волнениях. А с другой стороны, те же слова намекают на молодецкий размах в студенческих попойках, кутежах, дебошах, какие уже не по плечу “нынешним”.

“Покучивал, ваше превосходительство,- со смирением признается Глумов,- случались кой-какие истории не в указанные часы, небольшие стычки с полицией”.

“Чего тут стыдиться?” это жизненный и политический принцип генерала. Кто находит выход своей молодой энергии не в размышлениях о жизни и, уж конечно, не в попытках социального протеста, а в гульбе, мелком разврате, посещении французского театра, увлечении танцовщицами – тот “свой человек”, добропорядочный член общества. Более того, любовные или иные “грешки”, нравственная нечистоплотность, замаранность служат верной гарантией неучастия в “опасных” затеях, охранной грамотой благонадежности. Напротив, честность и моральная безупречность должны в этом смысле казаться подозрительными.

Если человек не берет взяток, не кутит, не дебоширит, он – “не свой”, непонятный, неведомо куда тратит время и, стало быть, от пего всего можно ждать.

Словом, “Чего тут стыдиться?” Крутицкого – это целая житейская философия, символ веры благонамеренного консерватизма. В пору общественной реакции безмыслие распространяется как зараза. Глупость становится общественной добродетелью. Отвыкшие и не умеющие думать стремятся отучить думать и других.

Крутицкий видит вредоносность реформ уже в том, что всякое социальное изменение дает “простор опасной пытливости ума проникать причины”. Любое проявление умственной независимости задевает и тревожит его.

То, что политический консерватизм обычно в ладу с глупостью – неоспоримо для автора комедии о “мудрецах”. Труднее определить, в какой мере природная глупость толкает к реакционности, а в какой классовая реакционность понуждает к пущей глупости.

Убежденный крепостник и противник реформ мучительно морщит чело, но не может понять, что происходит вокруг. Ему кажется, что мир сошел с ума, помешался на переменах, и оттого любое дуновение новизны встречает у него злобную неприязнь. В глубине души Крутицкий убежден, что пресловутые реформы – временная уступка крикунам-либералам или того хуже – “затмение”, вдруг нашедшее на самодержавную власть и губительное для нее самое.

Но рано или поздно в Петербурге должны опамятоваться. Крутицкий верит в скорое возвращение старых добрых времен и решительно отговаривает Глумова от службы “по новым учреждениям”: “Ты ищи прочного места; а эти все городулинские-то места скоро опять закроются, вот увидишь”.

Мысль о необходимости, исторической неизбежности перемен просто не входит в обиход тем и вопросов, затронутых сознанием старого крепостника. Для этого потребно хоть в малой мере обладать способностью рассуждать, сопоставлять, сравнивать, беря в расчет объективную реальность, неподвластную генеральской воле. Надо ли говорить, что Крутицкий начисто лишен этой способности.

Вот и поди разбери, чего тут больше – глупости от природы или глупости по социальному положению. Время, история могут идти своим чередом, но у генерала внутри свой календарь, размеченный в лучшую пору крепостничества, и он привык сверяться только с ним.