Три холопа

В русской литературе теме крепостного права отведено почетное место. Но редко кто в наше время зачитывается Радищевым или Некрасовым. Даже тургеневские “Записки охотника” воспринимаются больше как общественно-литературный памятник, нежели вечно живая классика.

Неудивительно, что в школе разговор о крепостных и крепостниках, как правило, приправлен откровенной фальшью. Те эмблемы, которые вызывали живой отклик при жизни самого явления – у Пушкина: “барство дикое”, “рабство тощее”, – давно запылились, и как бы старательно

учитель ни протирал их, блеск холодной эмали вызовет разве что такой же холодный интерес, связанный с получением хорошей оценки.

И тем не менее существует путь, следуя которым, учитель может затронуть непосредственное чувство ученика и помочь ему взглянуть личным свежим взглядом на сложное и неоднозначное явление, наложившее сильный отпечаток на русский характер вообще, и таким образом протянуть нить из далекого чужого времени к себе, сделать актуальными для себя его проблемы. Путь этот, как и большинство путей, по которым суждено идти человеку, изучающему русскую литературу, проходит через Пушкина.

Абсолютное

большинство учеников седьмого класса, где изучается ” Капитанская дочка“, вряд ли способны ощутить, подобно Марине Цветаевой, личное отношение к Пугачеву – слишком широка и противоречива его натура. Петр Гринев и Маша Миронова, конечно, ближе и понятнее юношам и девушкам переходного возраста, но элемент условности, стилизации в этих фигурах мешает неискушенному читателю воспринимать их неумозрительно. Самым же конкретным, простым и полнокровным героем повести оказывается Савельич. Может быть, в восприятии его учениками сказывается потребность самих детей в заботе о себе – ее многим из них не хватает, а тут такое безграничное тепло, исходящее от этого доброго, верного и смешного старика.

Тем более те из детей, кто видит и ценит внимание к себе со стороны близких, способен оценить Савельича, даже со всей его строгостью, занудливостью и нелепыми выходками.

И тут самое время, пользуясь этим наивно-реалистическим восприятием литературного героя, обратить внимание учеников на социальное положение Савельича. Крепостной слуга, стремянной, за трезвое поведение – какой, вероятно, редкий случай – назначенный дядькой молодому барину, он так же трезво и ревностно, как, скорее всего, заботился о барских лошадях и собаках, опекает Петрушу Гринева, полностью растворяясь в этой заботе. В случае недовольства Савельича лжеучителем мосье Бопре мы еще можем подозревать корыстный интерес к месту, хотя неизвестно, что лучше: возиться с собаками или с капризным наверняка барчуком.

И, наблюдая его отчаянные и не всегда удачные попытки по дороге в Оренбург оградить барина от порочных соблазнов, а его деньги и имущество от посягательств беспутного кутилы или подозрительного бродяги, можно полагать, что действиями Савельича руководит лишь страх ответственности перед своим хозяином.

Но уж самоотверженная и нелепая попытка, рискуя жизнью, вернуть вещи, разграбленные пугачевцами, без сомнения заставит нас убедиться в его искренней, бескорыстной преданности интересам своих господ, в том, что он служит не за страх, а на совесть. Мы не знаем никаких подробностей его личной жизни, ее как бы просто нет отдельно от службы. Не человек вроде бы, а ноль.

А между тем мы отчетливо видим в нем не просто человека, но личность. И положение “раба” не только не мешает ему быть личностью, но, напротив, именно в этом своем статусе он осуществляется в полной мере. Особенно показательно в этом смысле письмо, которое Савельич пишет в ответ на гневные упреки старого барина.

Это отнюдь не оправдания подневольного раба, это аргументы сознающего свое достоинство, свободно исполняющего свой долг человека. И подпись его – “верный холоп” – звучит так же, как в другой традиции звучит “преданный Вам” или “уважающий Вас”. Можно сравнить слова Савельича с собственно пушкинской записью в дневнике об отношениях поэта с царем: “…я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного”.

Время и личные ассоциации меняют смысл слова. Савельич – человек XVIII века. Пушкин очень убедительно показал типичное самоощущение крепостного того времени: холоп – это не обидно, а в определенном контексте и почетно.

Развивая эту мысль, можно сказать, что именно Савельич победил Пугачева. Для самого Пушкина слово “холоп” имеет уже однозначно отрицательный смысл, близкий тому, который имел в виду Некрасов: “Люди холопского звания // Сущие псы иногда…”Перекличка самоопределения Савельича с характеристикой некрасовского героя: “Яков верный, холоп примерный” – естественным образом вызывает сравнение, любопытное и полезное в школьной практике. Яков, так же, как и Савельич, почти полностью исчерпывается своими холопскими обязанностями: “Только и было у Якова радости: // Барина холить, беречь, ублажать…” Но он холоп не только по званию, но по призванию.

Он не знает предела унижению, которое может вынести. Впрочем, ему, возможно, и выносить нечего. “Чем тяжелей наказания, // Тем им милей господа” – обобщает рассказчик черты подобных людей. Скорее всего, комментируя данные строки, нужно говорить о том, что на социальное явление здесь накладывается своего рода психическая патология.

И если Савельич способен само свое холопское положение строить на здоровой основе, то Якова освобождает от его холопской болезни посторонняя привязанность. Родственное чувство к племяннику оказывается сильнее холопских и долга, и чувства. Но бунт Якова вполне соответствует психологии героя: если доставлять радость господину, то своим унижением, если наказывать господина, то уж своей смертью.

Итак, исходя из логики этих двух образов, можно даже в таком одиозном слове увидеть два противоположных значения: холопство как служение и холопство как состояние души и манера поведения, причем связано это соответственно с барством как правом и барством как чертой характера, выражающейся в произволе.

Историческое развитие этих тенденций мы можем увидеть в стихотворении Некрасова “На постоялом дворе” из цикла “Ночлеги” (1873). Герой его уже не крепостной – действие разворачивается в пореформенное время, но в натуре его настолько велико холопское начало, что, поступив услужение к барину, он продолжает вести себя как раб. Барин же – человек новой закваски, книжный демократ. Его раздражает поведение Ермолая, так зовут слугу, которого он стремится воспитать в духе нового времени:

Ты человек! ты гражданин!
Знай: сила не в богатстве,
Не в том – велик ли, мал ли чин,
А в равенстве и братстве!

Однако стоило барину в ответ на его ругань услышать слова свободного человека, как тут же проявилась его барская закваска: “Как? Что?.. Зазнался, хамов сын?” – кричит он на слугу и “хлоп его по роже”. Страдают оба.

Барин приходит к слуге и просит ударить его. Но Ермолая уже не собьешь с толку:

…Вы барин – я холоп,
Я беден, вы богаты!
………………………….
И я служить готов… а бить
Не буду… с позволенья!..

Барин настаивает. Ермолаю приходится бросить выгодное место. Таким образом, слуга со своими представлениями о холопском долге оказывается морально выше, чем барин с его освободительной идеологией, но проникнутый традициями “барства дикого”.

Сравнительный анализ этих трех образов несомненно обострит восприятие учениками каждого из них, повысит неформальный интерес к изучаемым произведениям. А при углубленном изучении литературы можно будет продолжить разговор о развитии темы холопства, о трактовке ее в различные времена и разными авторами.