Трагизм судьбы поэта в “Черепках” Ахматовой

Ахматова чувствовала – причем очень резко и трагично личную ответственность за все случившееся в ее стране. Увы, она разделила здесь и невольную вину всех, в том числе, возможно, и народа, не нашедшего в себе сил противостоять насилию. “Я всегда была с моим народом…” – пишет она в стихотворении “Так не зря мы вместе бедовали…”. Считала ли она виноватым народ?

Конечно, нет, но каждого в отдельности, безусловно, считала, и прежде всего, как и подобает поэт,- себя.

Ее трагизм в “Черепках” и в других произведениях 30-х

годов проистекает именно из чувства вины, то есть из сознания невозможности одолеть зло, иначе говоря, своей обреченности и внутреннего, но, увы, бесплодного единоборства с ним путем художественного творчества и нравственного противостояния. Последнее же стихотворение этого цикла (“Вы меня, как убитого зверя…”) написано, как предполагается, в 50-х годах – после известного постановления ЦК и погромной речи тогдашнего идеолога Жданова. Оно примечательно и своей трагической образностью, символизирующей судьбу поэта в стране-застенке, и не менее пронзительным чувством уязвленного гражданского достоинства.

Ахматова

в этом стихотворении скорбит не только о себе, но и о стране, выставившей на позор всему миру вздернутого на дыбу поэта. Такой силы обобщения и трагического величия не достигал тогда никто из современных художников, включая даже и тех, что писали честные книги большой силы, не рассчитанные тогдана печать и появившиеся лишь после 1986 года.

Надо сказать, что Ахматова была, по сути, единственным поэтом, кто в 30-е. годы столь высоко нес звание поэта, при всем том, что мы теперь знаем и произведения тех лет Мандельштама, и “тюремные” стихи Бергольц, и “каторжные” произведения Б. Ручьева, а также многочисленные стихотворения, написанные политзаключенными, томившимися и погибавшими в зловещей системе ГУЛАГА. И она была, по-видимому, единственным, поэтом, у кого с такой силой выразилось не только страдание и. гнев, но и то чувство собственной вины за свершившееся, которое так отчетливо проявилось и в “Черепках”, и в других произведениях тех лет. Примечательно в этом отношении и стихотворение “Другие уводят любимых…”:

Другие уводят любимых, Я с завистью вслед не гляжу. Одна на скамье подсудимых Уж скоро полвека сижу. Вокруг пререканья и давка, И приторный запах чернил. Такое выдумывал Кафка И Чарли изобразил.

И в тех пререканиях важных Как в цепких объятиях сна, Все три поколенья присяжных Решили: виновна она. Меняются лица конвоя, В инфаркте шестой прокурор… А где-то темнеет от зноя Огромный небесный простор, И полное прелести лето Гуляет на том берегу…

Я это далекое “где-то” Представить себе не могу. Я глохну от зычных проклятий. Я ватник сносила дотла.

Неужто я всех виноватей На этой планете была?

Нетрудно заметить – и по этому стихотворению, и по некоторым другим, близким к нему по смыслу, что чувство вины, столь резкое и отчетливое в поэзии Ахматовой в предреволюционные и в 20-е годы, заметно меняет свою тональность во времена тяжелых репрессий, обрушившихся на народ в предвоенное пятилетие. Оно полностью, впрочем, никогда не уходит ни из ее поэзии, ни тем более из ее сознания, но все же именно в 30-е годы сменяется сначала горестным недоумением, а затем и неприятием несправедливой кары, ниспосланной на страну. Она начинает быстро понимать, что ее судьба – всего лишь одна из миллионов судеб, совершенно сходных с ее собственной, что ее жизнь зеркально повторяет народную, которой она по праву рождения и судьбы принадлежит. И тогда чувство вины если и не снимается полностью, то, во всяком случае, пересматривается ее индивидуальный, а может быть, даже и индивидуалистический смысл.

Все чаще и чаще соединяет она собственную судьбу с судьбой народной. Черная беда и, личная трагедия не становились легче, но в какой-то степени как бы оправданное всеобщей бедой и трагедией.

Уже говорилось о том, что Ахматова была исключительно цельным человеком. То, что могло показаться неожиданным ее публицистическая лирика 30-х годов и выход к горизонтам народной жизни, на самом деле являлось закономерным продолжением устойчивости ее тем и мотивов. С этой точки зрения между лирикой 30-х годов есть прямая преемственная связь с гражданскими стихами периода революции (“Мне голос был.

Он звал утешно…”) и первых пореволюционных лет (“Не с теми я, кто бросил землю…”, “Все расхищено, предано, продано…”).

Лирика 30-х годов, включая цикл “Черепки” и поэму “Реквием”, была во многом подготовлена исканиями и обретениями тех лет в очень сильной степени. Можно вспомнить не только указанные стихотворения, но и некоторые другие, имевшие для Ахматовой, большой принципиальный смысл и вовремя (да и впоследствии) не оцененные современниками. Так, в том же знаменательном 1922 году (который, как мы помним, иные считали датой литературной смерти Ахматовой), когда она написала “Не с теми я, кто бросил землю…”, было создано примечательное стихотворение “Многим” (опубликовано в 1923 году), где есть строфа, словно предвещающая будущую мелодию “Реквиема”:

Я голос ваш, жар вашего дыханья, Я отраженье вашего лица. Напрасных крыл напрасны трепетанья, Ведь все равно я с вами до конца… Многим

Как уже говорилось, одним из художественных способов расширения смысла описываемых событий было у Ахматовой использование библейских мотивов, аналогий и ассоциаций. К библейским мотивам она прибегала на протяжении всей своей творческой жизни. Кстати сказать, эпиграф одно время, когда при подготовке сборника “Бег времени” шла речь о включении “Реквиема” в книгу, за что ручался курировавший тогда это издание А. Сурков, был едва ли не главным препятствием и для редакторов, и для цензуры. Предполагалось, что народ не мог при власти находиться в каком-то “несчастье”.

Но Ахматова и тогда и позже решительно отказывалась снять эпиграф и была права, так как он, с силой чеканной формулы, лапидарно и бескомпромиссно выражал самую суть ее поведения – как писателя и гражданина: она действительно была вместе с народом в его беде и действительно никогда не искала защиты у “чуждых крыл” – ни тогда, в 30-е годы, ни позже, в годы ждановской расправы.