Трагедия героя и пути спасения в романе “Преступление и наказание”

Каморка Раскольникова – лоно его идей “Клетушка”, “шкаф”, “каюта”, “сундук”, “угол”, “конура”, “гроб” – вот где он живет и мыслит, вот где он дышит. Эта каморка – образ мира, в котором он живет, мира, который “теснит душу и ум”, в котором не хватает “воздуху”. Понятны чувства Раскольникова – смесь отчаяния и бунтарства – когда он хочет “взять просто-запросто все за хвост и стряхнуть к черту!” Но лекарство его опаснее, чем болезнь.

Да и никакое оно не лекарство. Оно – тоже отрава.

В своем анархическом бунте против ненавистного ему мира Раскольников не только использует средства этого мира, но, в сущности, заимствует и его цели.

Поэтому-то здесь он не враг, а всего лишь социальный соперник Лужина. Оказывается, его уже не устраивает не этот мир, а лишь его место в мире. Не скверную пьесу хочет он уже отменить, а пытается (безнадежно) сыграть в ней лишь другую роль, роль главного героя.

Бунт против мира оборачивается примирением с ним на условии верховодства! В лучшем случае это чревато лишь переименованием вещей вместо их коренного изменения. Раскольников молод.

Ему бы любить

да готовиться к вступлению в жизнь. Ему бы учиться, а не учить (как скажет Порфи – рий). Но все в этом мире извращено, и вот почти вся его энергия переключается на волю к власти, к власти любой ценой, почти вся сублимируется в “проклятую мечту”. Конечно, в известном смысле Раскольников – “продукт эпохи”.

Но понять здесь не значит – простить. А ней “продукт” сама “эпоха”? Кем она делается?

Почему в одних и тех же условиях разные люди поступают по-разному? Виновность “эпохи” не реабилитирует Раскольникова. Никакая “среда” не снимает с него ответственности.

И художник не только не снимает эту личную ответственность, а доказывает ее существование на такой глубине, которая до него была неизвестна. Проникнув же в 341 эту глубину, он и открывает, что она не может быть измерена без социальных критериев. И так или иначе, вольно или невольно, он должен их признавать.

Не душевнобольные – предмет его художественного анализа, а духовные, идейнобольные, то есть социальнобольные.

Оно насквозь антагонистично, это общество. “Рознь” проходит по всем разрезам, по всем измерениям, на всех уровнях. Раскол не только между классами и нациями. Он даже внутри людей, внутри человека.

Вся жизнь этого общества есть сплошной алогизм, странность и дикость. Но в этом безумном мире – своя логика, логика навыворот, и она – реально функционирует. И галлюцинации здесь не физические, а социальные.

Здесь царит “самоотравление собственной фантазией”, самообманное, ложное сознание.

Всеобщность самообмана и придает ему видимость всеобщей правды. Ненормальность кажется нормой, болезнь – здоровьем, и наоборот. Фантомы представляются реальностями и действуют как реальности, а последние представляются фантомами.

Все отчуждается. Все переворачивается. Все переименовывается, лишь бы не быть узнанным. Все – в масках, и маски эти уже приросли к лицам, и просто снять их уже невозможно.

Идет жуткий маскарад, принимаемый участниками за доподлинную действительность. Все лучшее в человеке превращается в худшее. Все худшее выдается за лучшее.

Подлость считается “умом”, совесть – “глупостью”. Ч

Еловеколюбие становится человеконенавистником. Недоучка – учителем, сын – невольным матереубийцей. Жених – рад смерти невесты. Юноша лишь случайно не убивает ту, которая полюбит и спасет его и которую он сам полюбит (но сколько времени он будет еще ее презирать).

Трагедия Раскольникова – социальная трагедия. Он терпит поражение – самое страшное из всех возможных, поражение внутреннее: чуждый, ненавистный ему мир заражает и его самого. “Я утверждаю, – писал Достоевский, – что сознание своего совершенного бессилия помочь или принести хоть какую-нибудь пользу или облегчение страдающему человечеству в то же время при полном вашем убеждении в этом страдании человечества, может даже обратить в сердце вашем любовь к человечеству в ненависть к нему”.

Бессилие любви и оборачивается силой ненависти, невозможность отдать всего себя людям – жаждой взять у них все, цели правые замешаются неправыми, и самообман оказывается формой существования, формой выживания в этом извращенном мире, формой, восполняющей отсутствие условий, достойных человека. Но в конце концов наступает момент, когда отказ от самообмана становится спасением мира (и человека) от самоубийства. Такова объективная социально-художественная логика романа.

Без Эпилога роман до конца – непознаваем, даже более того: он должен быть понят искаженно. Без Эпилога он немыслим. Эпилог этот – не формальное завершение, а необходимый финал, в “снятом” виде повторяющий все произведение и освещающий весь роман неожиданным светом.

Признание Раскольникова в полицейской конторе – это далеко еще не “чистосердечное раскаяние”. Его признание – прежде всего из физической невозможности вынести внутреннюю борьбу, из предельного истощения всех сил, а еще “из выгоды, как предлагал этот… Порфирий!” Это, как выясняется в Эпилоге, – скорее новое преступление: Раскольников раскаялся лишь в том, что признался.

Пропасть между ним и другими людьми расширилась и сделалась непроходимой: “Его даже стали под конец ненавидеть – почему? Он не знал того”.

Казалось бы, именно преступление и должно было сблизить его с остальными преступниками. В действительности получилось наоборот. Каторжные ненавидят его, но не только и не столько за безбожие. Они, не читавшие, разумеется, его статьи и не знавшие его теории о “двух разрядах”, – инстинктивно чувствовали, что себя-то он и на каторге относит к “высшему” разряду, а их (Соню в том числе) – к “низшему”, к быдлу.

За это и убить хотели…

Но как все изменилось, когда он молча отрекся от своей “проклятой мечты”, когда Соня “поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее, и что настала же, наконец, эта минута… Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого…”

Весь роман насыщен шумом. Гудящие улицы. Скандал на поминках.

Сумасшедшая Катерина Ивановна в толпе. Истошные, оглушительные крики Раскольникова даже тогда, когда он не говорит, а лишь думает про себя. А еще эти сны, подобные землетрясению, с гулом споров, со всеобщей резней, с пожаром, с набатом… И вдруг на предпоследней странице – абсолютно молчаливая сцена: “что-то как бы подхватило” Раскольникова и бросило к ногам Сони. “Они хотели говорить, но не могли”.

И нельзя понять, нельзя “услышать” эту якобы простенькую строчку о молчании – без пятисот с лишним предыдущих страниц о криках, спорах, набатах.

Но в молчаливом финальном коленопреклонении это страшное противопоставление (не тебе, а всем) наконец снимается. “В этот день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели на него иначе. Он даже сам заговаривал с ними, и ему отвечали ласково. Он припомнил теперь это, но ведь так и должно было быть: разве не должно теперь все измениться?”


1 Star2 Stars3 Stars4 Stars5 Stars (1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...

Трагедия героя и пути спасения в романе “Преступление и наказание”