Традиция воинской доблести, воинском подвиге в романе “Война и мир”

“Нравственный кодекс войны”, сложившийся в русских воинских повестях начиная с XIII века, воплощен и в книге Толстого. Д. С. Лихачев пишет, подтверждая свою мысль: “Обратите внимание на следующее обстоятельство. Историческая сторона романа в ее нравственно-победной части вся оканчивается в России, и ни одно событие в конце романа не переходит за пределы Русской земли. Нет в “Войне и мире” ни Лейпцигской битвы народов, ни взятия Парижа.

Это подчеркивается смертью у самых границ России Кутузова. Дальше этот народный герой “не

нужен”. Толстой в фактической стороне событий усматривает ту же народную концепцию оборонительной войны…

Вторгающийся враг, захватчик, не может быть добр и скромен.

Поэтому древнерусскому историку не надо иметь точных сведений о Батые, Биргере, Торкале Кнутсоне, Магнусе, Мамае, Тохтамыше, Тамерлане, Эдигее, Стефане Батории или о любом другом ворвавшемся в Русскую землю неприятеле: он, естественно, в силу одного только этого своего деяния, будет горд, самоуверен, надменен, будет произносить громкие и пустые фразы. Образ вторгшегося врага определяется только его деянием – его вторжением. Напротив,

защитник отечества всегда, будет скромен, будет молиться перед выступлением в поход, ибо ждет помощи свыше и уверен в своей правоте.

Правда, этическая правда на его стороне, и этим определен его образ”.

С этими рассуждениями нужно полностью согласиться – они абсолютно, на наш взгляд, верны. Может быть, стоит лишь напомнить, что еще в повестях и рассказах 50-х годов Толстой писал про своеобразие национально-русского представления о героизме и храбрости, противопоставляя его поведению французского солдата, произносящего, вполне искренне, громкую фразу: “Гвардия умирает, но не сдается”. Дело здесь именно в том, произносится или нет в сходных обстоятельствах высокая, эффектная фраза.

Сходство “Войны и мира” и наших старых воинских повестей – сходство не только литературы, но самой жизни, исконных, вековых черт национального характера. Для Толстого они – отправная точка всей историко-философской и художественной концепции книги,

Чувство народного негодования против французского завоевателя сказалось, в частности, в том, что Наполеон – единственный образ в эпопее, обрисованный прямо сатирически, с использованием специально сатирических художественных средств. Ядовитая ирония, открытое возмущение автора не щадит ни Анну Павловну Шерер и посетителей ее салона, ни Александра 1, ни семейство Курагиных, Друбецких и Бергов (вспомним любовное объяснение Бориса Друбецкого с Жюли Карагиной или званый вечер Бергов), но сатирический гротеск вступает в свои права лишь в тех сценах, где появляется Наполеон с его самообожанием, преступностью и фальшью (эпизоды с Лаврушкой, с награждением орденом Почетного легиона солдата Лазарева, сцена с портретом сына, утренний туалет перед Бородинским сражением и, наконец, тщетное ожидание депутации бояр в день вступления в Москву).

Кутузов, напротив, всегда скромен и прост и потому особенно не только обаятелен, но значителен. Выигрышная поза, актерство органически ему чужды. “Патриотически” настроенных современников Толстого чрезвычайно смущала эта будничность, как будто сниженность облика “олимпийца 12-го года”. П. А. Вяземский, например, уверял, что не мог Кутузов накануне Бородинского сражения читать сентиментальный французский роман мадам Жанлис “Рыцари Лебедя”.

Однако Толстой был прав – исторически (сочинения Стефании Жанлис были популярны в тогдашней дворянской среде, переводы печатались в журналах) и, главное, психологически: Кутузов не хотел казаться великим человеком – он был им. Как стало известно позднее, когда были напечатаны записные книжки и письма самого Вяземского, и он, отправляясь добровольцем на Бородинское поле, прихватил с собою французскую книжку.

Д. С. Лихачев справедливо обратил внимание на то, что реалистическое искусство Толстого, с его вниманием к жизненным подробностям и стремлением к полной правде, мало похоже на стиль древней воинской повести. Там просто невозможно такое описание молитвы перед чудотворной иконой накануне сражения, какое дает Толстой в третьем томе своего романа. Так же в старинном описании немыслимы те щедрые подробности, какие даются в рассказе об артиллерийской батарее Тушина и его подвиге. Толстой намеренно и много раз подчеркивает невзрачность своего героя:

“Небольшой сутуловатый человек, офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот, выбежал вперед, не замечая генерала и выглядывая из-под маленькой ручки”; “…закричал он тоненьким голоском, которому он старался придать молодцеватость, не шедшую к его фигуре. – Второе, – пропищал он. – Круши, Медведев!”; “…робким и неловким движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники, приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу”; “Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями… выбегал вперед и из-под маленькой ручки смотрел на французов”.

Толстой не смущается даже тем, что слово “маленький” дважды употреблено в одной фразе. Вслед за нею – его грозный приказ: “Круши, ребята!”, хотя выстрелы заставляют его “каждый раз вздрагивать”. Потом еще будет сказано про “слабый, тоненький, нерешительный голосок”. Однако солдаты, “как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его” (“как всегда” – это Толстой видел на Кавказе и в Севастополе) – “все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах”.

В итоге авторского описания происходит преображение: “Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра”. Глава заканчивается неожиданно, но вполне в духе толстовского представления о людях подвига:

“- До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которое неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза”. Андрею Болконскому придется защищать Тушина перед начальством, и его слова прозвучат уже торжественно: “Я был там и нашел две трети людей перебитыми, два орудия исковерканными и прикрытия никакого… Успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой”.

Так из противоречий, из сочетания “малого” и “великого”, скромного и поистине героического создается образ рядового защитника Родины. Нетрудно видеть, что и облик руководителя народной войны – Кутузова – строится по тем же художественным законам. Думаю, литературоведам еще предстоит написать специальную работу о солдатах и офицерах в книге Толстого – всех, в массе и в отдельности.

Завороженные величественным историческим и романическим содержанием “Войны и мира”, мы обычно скользим по этим “массовым сценам”, хотя и здесь каждое описание, диалог, слово полны художественного блеска и глубокого смысла.