Традиция летописных плачей

Традиция летописных плачей была продолжена, уже с XI в. княжескими житиями, которые также не порывали связи в построении этих плачей с народной причетыо. Совсем особое место среди плачен лиро-эпического типа занимает “Плач Ярославны” в Слове о полку Игореве. Как справедливо отметил академик А. С. Орлов, в этом плаче “Ярославна отрицается к стихийным силам природы с горячими словами заклинаний, унаследованных от первобытной магии и теперь претворенных в поэтическую лирику”.

Лирика эта, однако, имеет связь и с народной причетыо.

Прежде всего обращает на себя внимание, что именно в похоронных причитаниях обычно вдова называет умершего мужа “лада”: “проводить мне ладу милую”, “приведу я тебя, лада милая”, “Государь, свет мой батюшка, ты моя лада милая! Ты оставила, лада милая”, “Уж ты моя да лада милая, уж ты куда да снарядилася” и т. п.

В устной причети, обращенной к ушедшему в дальнюю сторону воину, женщина, как Ярославна, взывает о помощи к солнцу:

Уж ты солнышко мое красное, Солнце праведно, умоленное, Уж светишь да на весь белый спет, Освети ко ты мою ладушу во чужой далекой сторонушке, Ты скажи ко, красное

солнышко, ладе низкое поклоненьич. Или обращение к реке: Ты река ли моя, река быстрая, переда” ты мое поклоненьице.

Своеобразная форма плача Ярославны лишь частично отразилась в плачах боярынь и воеводских жен в Задонщине. Обращение к солнцу и ветру было опущено Софоннем, остался призыв к Дону, заменивший воззвание к Днепру. Второй плач – “жен русских” – послужил образцом для композиции плача разгромленных татарских войск: “Уже нам, братие, в земли своей не бывати, а детей своих не видати, а катунь своих не трепати, а целовати нам зелена мурава, а в Русь ратью не ходяти, а выхода нам у русских князей не прашивати”. Свою тему Софония в данном случае облек в форму, подсказанную Словом о полку Игореве: “Уже нам…” и т. д.

После Задонщины мы наблюдаем в московской исторической повести до середины XVI в. преобладание книжно-риторических плачей или заменяющих их молитв. И только в Казанском летописце снова оживает воздействие на лирические плачи устно-поэтической традиции, на этот раз, по предположению исследователей, – татарской. В плаче царицы казанской Сююн-бике встречаем мотив обращения к перелетной птице: ,,Увы и мне, господине, где возму птицу борзолетную, глаголющую языком человеческим, да пошлю ко отцу моему и матере, да возместит случшаяси чаду их”. Тот же мотив, как замечает акад.

А. С. Орлов, еще раз использован в плаче царицы Анастасии. В остальном плачи цариц и казанских “жен и девиц” построены на книжных припоминаниях (см. ниже, стр. 168), и лишь обилие в них исторических эпизодов роднит их с эпической частью народных похоронных причетей.

Исторические повести о событиях Смутного времени начала XVII в. по самой своей тематике не раз давали повод авторам обращаться к форме плача для выражения горестных настроении. Разница среды, в какой возникали эти повести, обусловила и различное отношение авторов к выбору литературного стиля. В кругах, связанных с феодальной реакцией, возобладал риторический стиль макарьевской школы, и плачи ориентировались на библейскую лирику. Литература, созданная в среде, противостоявшей феодалам, обнаружила значительный сдвиг в сторону простоты живого языка и поэтики фольклора.

Поэтому и плачи, читающиеся в этом разделе исторических повестей начала XVII п., используют народную лирику. В этом отношении особый интерес представляет “Сказание о царстве Федора Иоанновича”.

Одна из наименее достоверных в своей фактической части, эта повесть о событиях начала XVII в. в своей литературной манере обнаруживает явные признаки бытового повествования. Рядом с условным дидактическим стилем старой исторической повести здесь есть попытки иного подхода к изображению: автор пробует, например, представить душевное состояние героя с помощью его жестов, мимики, вообще не только рассказать о настроении действующих лиц, но и показать его так, чтобы читатель сам почувствовал это настроение.

В “Сказании” есть краткие плачи угличан над телом убитого царевича, живо напоминающие летописные плачи народа при погребении князей: “О горе и увы нам, бедным и беспомощным! Остались мы, бедные, такового милостивого государя своего… К кому мы ныне прибегнем, и у кого милости попросим и кто нас помилует”…

Но естественные в устах народа, провожавшего своих князей (в летописи), эти скорбные возгласы мало убедительны в данном случае, когда они обращены к князю-ребенку, еще ни для кого не бывшему “государем милостивым”.

Еще ярче отражения фольклорной поэтики в плаче матери князя Скопина-Шуйского в повести “О преставлении и о погребении князя Михаила Васильевича Шуйского, рекомого Скопина”. Центральная часть этой повести, изображающая смерть воеводы, несомненно, обработала ранее сложившуюся историческую песню об этом событии. В плаче матери, которым она встречает дома тяжело заболевшего сына, сохранилась часть этой песни: “И восплакалась горко маги его родимая и во слезах говорит ему слово жалостно:

В старину то я Скошшушке говаривала, Ты не езди, Скопин, во камемну Москву, Не дружи ты с дочерью Малютиной! Не послушал Скопин родну матушку, Уж поехал ты, Скопин, в каменну Москву, Подружился ты с дочерью Малютиной, Уж и съела кума молодого Скопиня, Пбгубила злодейка добре молодца! Но стоять уж Скопнну па резных ногах, Уж и быть Скопнну положенному, Во темной во могиле схороненному.

Влияние устной причети на книжников начала XVII в., как видно из приведенных примеров, проявилось довольно заметно. В той же манере причети где-то в Москве сложился в это время и плач Ксении Годуновой, сохранившийся в записи, сделанной для Ричарда Джемса. Горестные настроения, связанные с происходившими событиями, выражались в литературе разными приемами, и народная прнчеть была одним из наиболее популярных средств их изображения.

Летопись Киевской Руси дает первые примеры такого воздействия. Старшие княжеские жития продолжают развивать плачи в направлении, указанном летописью, но, с другой стороны, именно здесь плачи приобретают публицистический характер, уделяя в своей эпической части место оценке общественного подвига прославляемого князя. С начала XV в. лирический элемент плачей княжеских житий усиливается под влиянием растущего вообще интереса литературы к изображению психологической темы.

В плачах приобретает первенствующее значение выражение личных горестных настроений и, поскольку эти плачи были вдовьими, – усиливается их близость к похоронной устной причети. К началу XVII в. этот тип литературного плача под пером патриарха Иова уходит от своего прототипа – плача Евдокии – и сближается с книжной риторикой. Несколько иначе шло развитие традиции устной причети в исторической повести.

Именно в начале XVII и., когда определенная группа исторических повестей обнаруживает тенденцию к отходу от старых приемов исторического повествования и к сближению с живой речью за счет книжных элементов, когда реалистичность изображения, характерная для литературы средних классов общества в XVII в., все сильнее ощущается сквозь условность ерэдневекового исторического стиля, – и плачи здесь больше чем когда-либо приобретают вид устной народной причети.