Тема войны в романе М. Шолохова “Тихий Дон”

Войны были разные, ими полна история народов с древности. По-разному они отражены и в литературе. После 1914 года тема войны становится одной из главных у нас и в других странах.

Опаляющим гневом полны воспоминания о том времени, страшном по степени одичания и бесчеловечности, особенно тех, кто побывал в окопах, вырвался еле живым из пламени и черного пепла. Так писали о войне А. Серафимович, Д. Фурманов, К. Федин, А. Толстой и др. Поле смерти… перевязочные пункты… Полумертвые в лазаретах…

Заживо погребенные… Сошедшие с ума… Писатели

как бы подвели страшные итоги войны: разрушенные города, спаленные деревни, вытоптанные поля…

Безногие, слепые, осиротевшие…
Воспроизведение войны и мира в органическом единстве и взаимной обусловленности, точная реальность, историзм, батальная живопись и в центре всего судьба человека – вот те традиции, которые были унаследованы русскими писателями в изображении войны. Шолохов, восприняты эту традицию, обогатил новыми достижениями. “Тихий Дон” создавался двумя войнами, самыми большими в истории народов. Не успели подернуться пеплом костры Первой мировой войны, как империалисты

начали подготовку второй. Первая мировая война изображена как всенародное бедствие, поэтому ее картинам соответствует мрачная символика: “По ночам на колокольне ревел сыч.

Зыбкие и страшные висели над хутором крики, а сыч перелетел на кладбище, стонал над бурыми затравевшими могилами.
-Худому быть, – пророчили старики. – Война пристигнет”.
Резкими, экспрессивными мазками рисует писатель наступление войны – народного бедствия. В массовых сценах он дает высказаться многим людям – и война предстает в народном восприятии, в стихии чувств, переживаний, оценки народа. История врывается в повествование широко и свободно, во всех ее реалиях.

Эпически динамично развернутые картины вступления России в мировую войну завершаются эмоциональной оценкой, в которой тревожно звучит голос самого писателя.
Война требовала все новых и новых жертв “От Балтики смертельным жгутом растягивался фронт. В штабах разрабатывались планы широкого наступления, над картами корпели генералы, мчались, развозя боевые приказы, ординарцы, сотни тысяч солдат шли на смерть”.
Герои Шолохова оказываются в различных полках, разбросанных по разным участкам фронтов, что дает возможность писателю широко охватить начало боевых действий, сосредоточиться на изображении первых боев Юго-Западного и Северо-Западного фронтов, на событиях вторжения русских армий в Восточную Пруссию, на знаменитой Галицийской битве. Шолоховские страницы резко обличительны, их тон тревожен и не предвещает ничего, кроме страшного ожидания смерти: “Эшелоны… Эшелоны… Эшелоны несчетно!

По артериям страны, по железным путям к западной границе гонит взбаламученная Россия серощинельную кровь”. Передовая фронта изображается как сплошной ад. И всюду в произведениях Шолохова проступает боль за землю: “Вызревшие хлеба топтала конница”, ” Гам, где шли бои, хмурое лицо земли оспой взрыли снаряды: ржавели в ней, тоскуя по человеческой крови, осколки чугуна и стали”. Но еще мучительнее была боль за людей.

Война собирала свою страшную жатву: “Ложились родимые головами на вер четыре стороны, лили рудую казачью кровь и, мертвоглазые, беспробудные, истлевали под артиллерийскую панихиду в Австрии, Польше, в Пруссии… Цвет казачий покинул курени и гибнул там в смерти, во вшах, в ужасе”.
Всего лишь месяц войны, а как изменились люди: Егорка Жарков грязно ругался, все проклинал, Григорий Мелехов “весь как-то обуглился, почернел”. Война калечит души, опустошает до самого дна: “Перемены вершились на каждом лице, каждый по-своему вынашивал в себе и растил семена посеянного войной”.
На Владимиров-Волынском и Ковельском направлениях в сентябре 1916 года применили французский способ наступления – волнами. “Шестнадцать волн выплеснули русские окопы. Колыхаясь, редея, закипая у безобразных комьев смявшейся колючей проволоки, накатывались серые волны людского прибоя… Из шестнадцати волн докатились три…”
Такова была страшная правда войны. И каким кощунством над моралью, разумом, сущностью человечности казалось прославление подвига. Шолохов развенчивает такое представление о подвиге: “А было так: столкнулись на поле смерти люди… натыкались, сшибались, наносили слепые удары, уродовали себя и лошадей и разбежались, вспугнутые выстрелом, убившим человека, разъехались нравственно искалеченными.

Это назвали подвигом”.
Народное восприятие империалистической войны как кровавой, навязанной народу бойни обусловило реализм Шолохова, открытую правду ее изображения. Полуфеодальный режим, существовавший в стране, за время войны еще больше усилился, особенно в армии. Дикое обращение с солдатами, зуботычины, слежка…

Фронтовиков кормят чем придется. Грязь, вши… Бессилие генералов поправить дело. Стремление союзников выиграть кампанию за счет людских резервов России, на что охотно шло царское правительство.

И за всем этим – бесчисленные человеческие жертвы.
С исключительной выразительностью нарисованы картины народного бедствия в “Тихом Доне”. Осенью 1917 года казаки стали возвращаться с фронтов империалистической войны. Радостно встречали их в семьях. Но это еще безжалостнее подчеркивало горе тех, кто потерял родных и близких.

Надо было очень близко к сердцу принимать боль, муку всей русской земли, чтобы так торжественноскорбно сказать об этом, как сказал Шолохов: “Многих недосчитывались казаков, – растеряли их на полях Галиции, Буковины, Восточной Пруссии, Прикарпатья, Румынии, трупами легли они и истлели под орудийную панихиду, и теперь позаросли бурьяном высокие холмы братских могил, придавило их дождями, позамело зыбучим снегом… Травой зарастают могилы – давностью зарастает боль. Ветер зализал следи ушедших, – время залижет и кровяную боль и память тех, кто не дождался, потому что коротка человеческая жизнь и не много всем нам суждено истоптать травы…”
Гуманизм Шолохова с особой силой звучит на тех страницах, где войне противопоставлены красота человеческих чувств, счастье земного бытия, победное шествие нарождающейся жизни. Когда Мелеховы получили известие о гибели Григория на войне, они были сражены горем. Но вот на двенадцатый день Дуняшка из письма Петра узнает, что Григорий жив. С радостной вестью бежит она домой: “Живой Гришка!..

Живой наш родненький! – рыдающим голосом вопила она еще издали. – Петр пишет!.. Раненый Гриша, а не убитый!.. Живой, живой!..” А как радуется Пантелей Прокофьевич рождению двух внуков: “Ишо не зараз переведется мелеховская порода!

Казака с девкой подарила сноха. Вот сноха – так сноха!..” Так картины простого человеческого счастья оттеняют весь ужас кровопролитной бойни – войны, несущей ужас, смерть, разорение. Такое видение войны сближает Шолохова с толстовской традицией изображения войны.

Могучее дыхание толстовской традиции в “Тихом Доне” сказалось в изображении безумия войны, ее враждебности человеческому естеству, в срывании с нее героических масок.
Первая мировая война, за которой последовали бурные революционные события, стала, как известно, предметом пристального внимания мировой литературы. Но впервые изобразить эту войну с подлинной эпической мощью и глубоким историзмом и с истинно народных позиций удалось Шолохову в “Тихом Доне”.