Тема “Реквиема” в “Поэме без героя”

Приведя в канун 1941 года далекий 1913-й (в первой части), Ахматова не могла, конечно, предполагать, что и этот, сорок первый год станет в своем роде тоже “последним”, что он останется в памяти людей символом тяжких военных испытаний, легших на плечи народа. “Поэма без героя” могла бы закончиться, как это и мнилось поэтессе, “Петербургской повестью” – ведь в ней были уже подведены все основные итоги, совершена переоценка былых ценностей и состоялся тот разговор с “неукротимой совестью”, который она вела и во многих других стихах

предвоенных лет… “Эпилог” продиктована сама война, и это еще раз говорит об импровизаторском, характере всей поэмы, о том, что она двигалась не расчерченным наперед планом, а внутренними произвольными толчками душевной работы, обусловленной течением самого Времени.

В “Петербургской повести” перед нами, как помним, возникали в изображении Ахматовой две России и несколько разных Петербургов. Та пряная, бесстыдная, порочная, самоуверенная эпоха, которую она сравнила с мертвой листвой, безжизненно шуршащей под ногами современников,- эта эпоха начисто исчерпала себя, ушла в небытие, исчезла.

Характерно и символично, что в “Эпилоге” нет даже намека на ее былое существование. Для того великого, всенародного испытания, которое началось с трагического лета сорок первого года, она оказалась ненужной, бесполезной, как бы никогда не существовавшей:

От того, что сделалось прахом, Не сраженная смертным страхом И отмщения зная срок, Опустивши глаза сухие И сжимая уста, Россия В это время шла на восток

В этой строфе, не сразу давшейся (были и другие ее варианты), Ахматова достигла своеобразной лирической, монументальности. Образ Времени, бывший главным в ее поэме с самого начала, но в иных местах, неустойчивый и субъективный, здесь материализовался осязаемой плотности монументальной скульптуры. Строфа поразительна по своей емкости, объемности и содержательности: в ней, в сущности, сказано едва ли не все о тех первых летне-осенних месяцах сорок первого года, когда бесслезная и скорбная, взыскующая мести и преисполненная внутреннего мужества страна шла на восток собирать свою силу. Ахматова пишет;

И себе же самой навстречу Непреклонно в грозную селу. Как из зеркала наяву, Ураганом с Урала, с Алтая, Долгу верная, молодая, Шла Россия спасать Москву. Прежде поэма кончалась так: А за мною, тайной сверкая И назвавши себя “Седьмая”, На неслыханный мчалась пир…

Притворившись нотной тетрадкой, Знаменитая ленинградка Возвращалась в родной эфир.

Как видим, в “Эпилоге” сказано о многом: и о молодости страны, едва-насчитавшей в тот год двадцать четыре года своей новой государственности, и об урагане, который двигался из ее глуби на помощь изнемогавшему фронту, и об этих двух движениях, шедших навстречу друг другу, – с запада на восток и с востока на запад, а также о репрессиях и лагерях (“Аза проволокой колючей…”). Движение воюющей России на восток, а затем на запад было, в представлении Ахматовой, как бы зеркально одинаково, потому что и таРоссия, что шла на восток, и та, что шла обратно, были внутренне, по существу одинаково сильны в равной мере непреклонны, мстительны и прекрасны, они хмотрели в глаза друг другу без упрека и с надеждой… И сама она собственное движение на восток тоже увидела и запечатлела в “Эпилоге” зеркально отраженным: ей навстречу возвращалась в родной эфир, “притворившись нотной тетрадкой”, знаменитая Седьмая симфония Д. Шостаковича.

Создававшаяся в те же осенние месяцы, что и “Эпилог” Ахматовой, симфония в это время была уже. почти готова, во всяком случае в ней после той части, где в июле-августе музыкально воссоздавалась бездушная автоматическая поступь фашистского нашествия, уже возникла, на фоне низкого трагического голоса фагота, гармоническая мелодия, предвещавшая Свет и Победу.