Тема народа в драме “Борис Годунов”
Тема народа проходит через все пьесу. О народе в пьесе не только говорят, но впервые в драматургии Пушкин вывел народ на сцену. Народ стал в центре трагедии “Борис Годунов”, но в общем понятии “народ” пока слиты воедино и представление о крестьянстве и городская “чернь” всяких сословий. Но важно отметить, что все сословия в их противопоставлении боярству объединены в одно понятие “народ”.
Если у Шекспира народ являлся фоном действия, то у Пушкина он является действующим лицом (народные сцены на Девичьем поле).
Пушкин
От поддержки народа зависят судьбы царей и судьбы истории, и с другой стороны народ показан как масса политически незрелая, он – игрушка в руках бояр, бояре пользуются подами выступлений народа, а народ по-прежнему остается в рабской зависимости.
Таким
В исторической концепции, положенной в основу трагедии, есть еще одна черта, ограничивающая широкое понимание исторических событий, черта, отмеченная в письме Бенкендорфу (16 апреля 1830 года(: отклоняя намерения намекать на близкие политические обстоятельства, но допуская, что какое-то сходство с событиями последнего времени в трагедии найти можно, Пушкин добавляет: “Все мятежи похожи друг на друга”.
Пушкин считал совершенно согласным с исторической истиной, если в художественном обобщении он будет основываться не только на опыте русской истории начала XIX века, но и на исторических примерах самозванства, узурпации, народных смут других времен, других народов, ибо все мятежи одинаковы. Во время работы над “Борисом” он обращается к Тациту, которого изучает в тех главах, где говорится о самозванцах императорского Рима. Пушкин считал, что достаточно сохранить исторический колорит обычаев, речи, внешнего поведения, чтобы избежать упреков в искажении исторической истины.
Но психологию действующих лиц следовало восстанавливать не только по памятникам, но и на основании знания “человеческой природы”. И поэтому не только в летописях, но и у Тацита искал Пушкин исторических аналогий, типических черт, характерных формул для изображения событий царствования Бориса Годунова. Отзывы Пушкина о героях трагедии постоянно опираются на исторические аналогии.
Так, в письме Раевскому (1829г.) пишет: “В Дмитрие много от Генриха IV. Как тот он храбр, незлоблив и такой же бахвал, как тот равнодушен к вере, оба отрекаются от своего закона ради достижения политической цели, оба приверженцы удовольствий и войны, оба увлечены химерическими планами, на обоих ополчаются заговоры”. Когда речь идет о причастности Бориса к убийству Дмитрия, Пушкин, возражая Погодину, пишет: “А Наполеон, убийца Энгенского, и когда? Ровно 200 лет после Бориса”.
Каков же был тот политический подтекст “Бориса Годунова”, на котором так настаивал Пушкин?
На площадях мятежный бродит шепот, Умы кипят – их нужно остудить… Лишь строгостью мы можем неусыпной Сдержать народ…
В исторической трагедии 1825 года, как и в раннем “Вадиме”, это явные отзвуки эпохи Священного союза и военных переселений. В духе прежних пушкинских характеристик Александра I, как участника гвардейского заговора 11 марта, звучат в трагедии возгласы Пимена: “Владыкою себе цареубийцу мы нарекли”, и крик юродивого: “Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода!” Конец царствования Бориса (“шестой уж год”) отмечен мрачным мистицизмом царя: он запирается с кудесниками, гадателями, колдуньями, ища в их ворожбе успокоения своей возмущенной совести. Аналогия с Александром I эпохи его последнего сближения с архимандритом Фошием и митрополитом Серафимом здесь очевидна. Чрезвычайно характерен и возглас Годунова: “Противен мне род Пушкиных мятежный”, очевидно отражающий реакцию разгневанного императора на знаменитые эпиграммы, ноэли и “Вольность”.
В стороне от главного потока событий, как бы в тени и в отдалении раскрывается одна из самых значительных и величавых фигур этой исторической фрески. Как почти всегда у Пушкина, это деятель мысли и слова, в данном случае старинный писатель, ученый средневековой Руси, историк, биограф и мемуарист – летописец Пимен. В первоначальной редакции его монолога еще рельефнее сказалось художественное влечение ученого монаха к творческому воссозданию прошлого:
Передо мной опять выходят люди, Уже давно покинувшие мир, Властители, которым был покорен, И недруги, и старые друзья, Товарищи моей цветущей жизни И в шуме битв и в сладостных беседах…
Он не бесстрастен и не оторван от жизни, этот старинный публицист, гневно восстающий на зло мира и пороки строя. Под монашеским клобуком это политический мыслитель, превыше всего озабоченный “управой государства”. Неопытный инок Григорий Отрепьев ошибся, сравнив его с невозмутимым приказным, который “спокойно зрит на правых и виновных, добру и злу внимая равнодушно…”.
На самом деле летописцы отстаивали свою идею о служении родине и об охране ее национального могущества. Недаром Пимен “воевал под башнями Казани и рать Литвы при Шуйском отражал…”. Он остается верным воином и в своей “Повести временных лет”.
Это не спокойная регистрация текущих происшествий, это грозный приговор и “голос ужасный” потомству во имя неуклонного торжества правды и справедливости хотя бы в отдаленном будущем. Таков был этот родственный образ. Сам автор “Бориса Годунова” не раз клеймил в своих стихах “венчанного солдата” во имя борьбы за свободную родину отразил в облике старинного властителя черты монаха, чья ущемленная совесть и мрачный мистицизм грозили новыми бедствиями стране и народу.
Но когда Пушкин заканчивал “Бориса Годунова”, Александр I умирал в Таганроге.
У Пушкина к этому времени уже сложился определенный взгляд на историю, отличный от шекспировского. Взгляд этот исходит из того, что в истории есть цель. Применительно к сюжету “Бориса Годунова” цель эта состоит в пробуждении совести людей и “задается” она в самом начале трагедии, в словах Пимена: “Прогневали мы Бога, согрешили: (Владыкою себе цареубийцу( Мы нарекли”.
Весь исторический процесс, изображенный в трагедии, словно направлен к тому, чтобы эти слова стали выражением всего народа, “мнения народного”; и тут необходимо отметить, что процесс этот очищен у Пушкина от случайностей; в нем есть “правильность” и целеустремленность; и каждая оценка подвигает действие к той ремарке, которая станет окончанием трагедии: “Народ безмолвствует”, – и будет означать, что народ, однажды согрешивший, больше не хочет потворствовать лжи и преступлению. “Самое поразительное то, что Пушкин, еще недавно писавший об “уроках чистого афеизма” и до сих пор считающий себя не столько верующим, сколько ищущим веру, на практике создает – не без влияния Карамзина – глубоко религиозную концепцию исторического процесса как такого действия, главным лицом которого является та высшая, направляющая воля, которая на европейский манер именуется провидением, а на русский – Промыслом.