Тема матери в пьесе Горького пьес писателя “Васса Железнова”

Не случайно одной из лучших пьес писателя “Васса Железнова” (1910) предпослан подзаголовок “Мать”. Тема матери, наставляющей и оберегающей детей своих, свой дом, разрабатывается теперь на другом, возможно, более знакомом автору жизненном материале и в ином ключе. В основе конфликта пьесы традиционная вроде ситуация в буржуазных семьях, не однажды уже бывшая предметом художественного осмысления, – борьба за наследство, оставляемое отходящим в мир иной хозяином. Но Горький создает не очередную вариацию темы нравственного распада

и деградации буржуазной семьи с целью разоблачения стяжательства и паразитизма.

Он пишет трагическую сагу о матери, на чьих плечах стоит Дело, для которой оно ассоциируется с Домом и семьей. О Вассе Петровне Железновой – достойной спутнице своего мужа Захара Ивановича, который в жизни “не мудрил, да из простых мужиков вон куда дошел”.

В начале действия он при смерти, и перед его женой встала задача не из легких – сохранить миллионное дело целым и неделимым. “Рушится все дело! Тридцать лет работы – все дымом, дымом! Работников – нет, а наследников – много…

А наследники – плохи!

. Для чего трудились мы с отцом? Кому работали? Кто грехи наши оправдает?” (7, XII, стр. 185-186).

Такова исходная ситуация в семье, и понятно стремление матери сохранить плоды тридцатилетних усилий. Ради этой цели и развертывается интрига, ради нее ни перед чем не останавливается железная Васса. Нет, отнюдь не желает ограбить законных наследников – она хочет сохранить дело в целостности, сыновей и невесток около себя удержать и при этом “чтобы хоть греха поменьше вышло”.

Но интересы Вассы и всех других законных наследников расходятся диаметрально. Сын Павел не собирается, получив свою долю наследства, заниматься производством: “Выгоднее всего – старинными вещами торговать… в городе один торговец купил шесть тарелок за девять рублей, а продал – за триста двадцать… вот как! А мы тут… кирпич, изразцы, дрова, торф…”.

Предпочитает заняться торговлей и Семен, причем аргументация у него немного иная: “…радости в изразцах да кирпичах немного… К тому же народ стал угрюмый… Помрет папаша – в городе буду жить…

А в городе – открою я магазин золотых вещей… н-да! На главной улице, на Дворянской…” (7, XII, стр. 188-193).

А больше всего уязвляет Вассу мотивировка Прохора “выдернуть деньги” из дела и жить, заложив их в банк, на проценты с капитала. Ему, дескать, совесть не позволяет быть участником греховного дела, и желает он получить свою долю, чтобы иметь моральное право сказать: “Прощайте, единокровные мои жулики!…”.

Такой поворот перечеркивает всю ее с мужем жизнь, исполненную ежедневных усилий и трудов, пусть не всегда честных и праведных, но… ведь ради становления дела, благосостояния семьи и дома. “Значит, дело – грех? Работа – грех?”, “А кто ему деньги нажил?”, “Для кого мы с отцом целковые-то копили?”, “Чьей работой они выросли?”, – то и дело вопрошает в пьесе Васса. И сетует в доверительных беседах с дочерью Анной, отцом давно уже “выделенной из наследства” за самовольное замужество: “Строили – года, падает – днями… обидно… Непереносимо!…

Никто ничем не связан… никто! Схватить и бежать!” (7, XII, стр. 196).

У сыновей аргумент против матерью прожитой жизни, ее с мужем предприимчивости и деловой хватки один: “Сыном своим вы готовы землю копать, как лопатой, лишь бы денег добыть” (Павел); “Мамаша только в целковый верит” (Семен). А у самих – не тот ли самый побудительный мотив, когда они собираются торговлей заняться? И если, нравственными критериями вооружившись, судить столкнувшихся в этом извечном семейном конфликте, то позиция Вассы на порядок выше. У нее право не только матери, хранительницы семьи, но и созидателя, творца, наряду с отцом, ее благосо-стояния, право человека, столько труда положившего, чтобы детям было что делить.

У ее сыновей – право человека, от рождения получившего все, не ведающего созидательной радости работы, собирающегося и дальше, урвав свою долю наследства, вести паразитическое существование. Так чья же жизненная философия греховнее?

Разумеется, испытав на себе непреклонность и властность материнского характера, переходившую порой в жестокость, домашние теперь вправе предъявить свой счет. Но все равно Вассе нет здесь противовеса нравственного; все (или почти все) в семье Железновых безнадежно заражены стяжательством, никакими более высокими целями, кроме жажды обладать капиталами, не мотивируемым. И потом… В третьем действии пьесы жена Петра Людмила, подлинная, наряду с Вассой, страдалица в этом “холодном доме”, говорит о нем: “Здесь – несчастные все… и потому несчастные, что не могут ничего любить…”.

Людмила говорит так, имея в виду молодое поколение семьи. По логике этой реплики только Васса может считать себя счастливой: она любит свой дом, свое дело – и сражается, ничем, заметим, не брезгуя, за их сохранность и целостность.

И даже признавая свою подсудность только перед Богом, чувствуя высшую правоту свою перед домашними, Васса, тем не менее, винится перед ними: “Дочки мои… много зла на мне, много греха… хоть и против никудышных людей, а все-таки… Жаль их, когда одолеешь… Вы меня – любите… немножко! Много я не прошу – немножко хоть!

Человек ведь я…”. На такой светлой покаянной ноте заканчивается пьеса о собственнических страстях, разыгравшихся в богатом доме Железнова накануне и после смерти его предприимчивого и удачливого хозяина. И кается здесь не столько владелица миллионного дела, сколько мать: “Сына вот… сына своего…

Не знавать мне покоя… не знавать… никогда!” (7, XII, стр. 222).

Автор эту ипостась главной героини подчеркивает: не за неправедно нажитое, а за семью, за дом стоит она горой. Кстати, именно этот мотив усилен во втором варианте пьесы. Ведь в первом Васса вызывает противоречивые чувства. С одной стороны – ее поступки (подделка завещания, принуждение сына уйти в монастырь, попытка отравить Прохора руками горничной Липы, история с горничной Анисьей) не могут снискать симпатии читателя или зрителя.

С другой – мы верим ее искреннему раскаянию в финале, мы понимаем, что ее так ожесточило. “Меня вот никто не жалел. Как Захар банкротиться затеял – была я Павлом беременна, на шестом месяце… Тюрьмой, судом дело пахло – мы о ту пору под заклад тайно деньги давали… чужого добра полны сундуки, все надо было спрятать, укрыть. Я говорю – Захарушка, погоди!

Дай мне ребенка-то родить! А он как зыкнет… да! Так и возилась я в страхе-трепете месяца два” (7, XII, стр.

181).

Васса понимает, что семью сплачивает общее дело; а если дело, наоборот, разъединяет детей и родителей, то ей приходится невольно задумываться о том, каково оно. “В тайном деле – чести нет”, – говорит Рыбин в романе “Мать”, а в доме Железновых многое окутано тайной. И Васса не далека от постижения этой истины, вот почему она, по авторской ремарке, “бросила бумаги, сняла очки и сидит неподвижно, суровая, тоскливо глядя перед собой”. Она прозревает разрушительную силу того дела, которому отдала полтора десятка лет, и лихорадочно ищет оправдания – “детей ради”.

Нет, она еще не дойдет до полного отрицания буржуазного стяжательства, известного рода предприимчивости – автор (и читатель) расстается с ней в момент страшного сомнения.