Сюжетное “действие” образа Гаврилы в “Горячем сердце”

Сюжетное “действие” образа Гаврилы совершенно противоположно этому пути. Его “плачевные слова”, о которых с таким снисходительным презрением говорит Вася Шустрый, исполненный “геройского духа” в объяснениях с девицами, – это слова сострадания к горькой доле женщины (“нет такого ничтожного, последнего мужичонка, который бы не считал бабу ниже себя”), и его мечта хотя бы свою избранницу избавить от такой доли. В первом и втором действии на Гаврилу, как и полагается в сказке, щедро сыплются колотушки, насмешки, обиды и

поучения.

Он предстает добрым человеком, но простаком и неудачником, как будто бы лишенным всякого “геройства”. И кажется, что не ему завоевать горячее сердце героини. Надо отметить, что комментаторы пьесы часто проявляют излишнюю доверчивость к самокритичным словам Гаврилы в финале (“Так-с, я не полный человек… я ни ходить прямо, ни в глаза это людям смотреть, – ничего не могу”.

Однако на протяжении всего действия Гаврила вовсе не оправдывает эту самохарактеристику. Напротив, несмотря на кротость, в нем есть достоинство (см. его реплики во время восторженного рассказа Васи о Хлынове), он

смело заступается за Парашу перед хозяйкой, обвиняя ее в том, что она сироту обижает, да и Курослепов его выгоняет, разъярившись на слова: “Ежели вы опять за волосы, так пожалуйте лучше расчет”. Несмотря па то что Параша любит другого, он готов за нее в огонь и воду, отважно защищает ее от разбойников, радуется, когда узнает, что ей можно выйти замуж за Васю.

Весь ход событий показывает, что у Гаврилы тоже горячее сердце, но, в отличие от Параши, которой движет гордость и жажда воли, Гаврила – средоточие доброты, великодушия и любви.

На протяжении всего действия “Иванушка-дурачок” оказывается и добрым, и умным, и великодушным. Вполне подготовлены поэтому сказочной логикой слова Параши в финале: “Один день я его видела, а на всю жизнь душу ему поверю”.

Поскольку стремление горячего сердца Параши к воле носит идеальный, поэтически неконкретный характер и в существе своем победа ее – нравственная, постольку пьеса в принципе не может иметь конкретно-бытовой развязки, внутренне чужда ей. Однако во времена Островского такой “открытый финал”, не дающий фабульного завершения действия, был совершенно немыслим па сцене. Д. Тальников писал об этом так: “Нам думается, что вообще вся эта благополучная “концовка” является у Островского больше стилевым приемом разрешения “комедии”, чем вопросом по существу, и не эти противоречия, благополучно и случайно разрешаемые под занавес, характеризуют всю природу пьесы Островского па всем ее протяжении – природу несом пенно сатирическую”. Суждение это отчасти верно, но противоречиво, так как вопреки собственному признанию условной природы комедии в целом, развязку судьбы положительных героев исследователь трактует в бытовом плане.

Дело не в том, что “благополучие случайно” – оно было бы случайно в системе бытовой комедии, но не в сказке, по принципу которой организована сюжетная линия положительных героев. Однако верно, что Островский идет на формальное завершение в сценах примирения Параши с отцом, угощенья Градобоева и т. д. Это все та степень бытовой конкретизации Тарашиной победы, которой противится возвышенная идеальность ее бунта. Но драматург все же попытался нейтрализовать эту бытовую сцену.

Нисколько не идеализируя самодуров (а уж тут их делая коллекция, и каких разных!), показывая их опасность для зависимых людей,. Островский вовсе не изображает их какими-то злодеями. Нет, они, что называется, люди как люди, но словно находящиеся во власти чего-то вне их воли лежащего: “капитал” в них бесится (или страсть к наживе, стремление к капиталу), как с необычной для своих бытовых комедий прямотой и четкостью объясняет драматург.