Сюжет, образы, проблематика одной из поэм В. Маяковского

“Облако в штанах” – это вершина дореволюционного творчества Владимира Маяковского.
Поэма вышла отдельным изданием в 1915г. Ее первоначальное название – “Тринадцатый апостол”. Толчком к написанию была любовь Маяковского к девушке, с которой он встретился в Одессе. Развитая, не чуждая новых общественных и художественных
веяний, она, тем не менее, была напугана темпераментом молодого Маяковского, тем “пожаром сердца”, о котором он написал в своей поэме. Однако содержание поэмы переросло историю непонятой любви. В “Облаке

в штанах” соединились все основные
темы раннего Маяковского. Любовная линия заставила их звучать по-другому-резче, сильнее, надрывнее…
“Облако в штанах” не просто писалась, но “вышагивалась” Маяковским во время пребывания в Финляндии, где он, не имея денег, попеременно обедал у знакомых, назвав это “семипольной системой”: “Установил семь обедающих знакомств. В воскресенье “ем” Чуковского, Понедельник – Евреинова и т. д.” “Вечера шатаюсь пляжем. Пишу “Облако”…” (“Я сам”.)
В поэме отразилась главная мировоззренческая тема раннего Маяковского – его богоборчество. Это роднит его с М. Горьким, с которым он встречается в это время в Муста-мяки: “Читал ему части “Облака”. Расчувствовавшийся Горький обплакал мне
весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился.

Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете.
Все же храню. Могу кому-нибудь уступить для провинциального музея”.
Ерничество Маяковского, однако, не снимает вопроса о близости бунтарства раннего Горького и богоборчества Маяковского. В глазах обоих мир создан Богом не таким, каким его нужно было создать:
Я думал – ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик…
Эй, вы! Небо!
Снимите шляпу! Я иду!
Горький мог вполне искренно расплакаться над этими строками. Это и его сокровенная идея: протест Человека против несовершенства Божьего мира. Только горьковский Человек либо абстрактен (собирательный образ всего человечества, выраженный в словах Сатина в “На дне”: “Это не ты, не я, не они… нет! – это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет… в одном!”), либо его сущность отражают различные горьковские персонажи, но не сама личность писателя.

Маяковский сам вступает в поединок с Богом. Через интимный сюжет (любовь к Марии) он устраняет последний зазор между поэтом и
лирическим героем. Непонятая любовь – только следствие общего неприятия Поэта миром. Образ Марии приобретает евангельский смысл.

Евангельская Мария и ее сестра Марфа встретили и приютили Иисуса. Грешница Мария Магдалина стала Его последовательницей. Наконец, дева Мария была родительницей Иисуса по велению Бога.

Все эти образы так или иначе задействованы в поэме Маяковского, но “вывернуты” по-своему. Поэт – новый Иисус, несущий миру свою истину. Это истина не божественная, но земная.

И ее отрицательная часть – страшна и неприятна людям. Мир обветшал, мир
распадается. В нем нарушены все человеческие отношения, царит полное взаимонепонимание. Это грозит неизбежной катастрофой. Но люди не желают в это поверить и прячутся в уютные социальные ниши:
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на замасленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Мир огрбмив мощью голоса, Иду – красивый, двадцатидвухлетний…
Поэт недаром подчеркивает свой возраст (моложе Иисуса, когда тот стал Учителем) и пишет об отсутствии в своей душе “седого волоса”. Ему важно доказать, что он представитель молодого мира, который идет на смену старому, ветхому – миру
Бога-отца. Однако визит нового мессии ничем не оправдан свыше. Он весь целиком – из этого мира. И оттого его образ постоянно колеблется, раздваивается:
В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется! Поэт-мессия сам не выдерживает собственной миссии, стремится спрятаться под теплое крыло, впадает в “старческую нежность”:
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце – холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское…
Но старый мир отторгает Поэта. Он слишком велик для этого мира, к которому принадлежит и Мария. Трагедия в том, что некуда деться. Вся поэма напоминает корчи, хрипы мятущегося существа, замечательно переданные ритмом и звукописью:
Улица муку молча перла. Крик торчком стоял из глотки. Топорщились, застрявшие поперек горла, пухлые taxi и костлявые пролетки. Грудь испешеходили.

Чахотки площе.
Город дорогу мраком запер.
И когда – все-таки! –
выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступившую на горло паперть,
думалось:
в хорах архангелова хорала бог, ограбленный, идет карать!
Нескончаемый парад шипящих, свистящих, рыкающих и каркающих звуков… Поэт как бы сливается со своим голосом, и вся
поэма написана не столько смыслом, сколько звуком.
Не найдя выхода, он начинает кощунствовать:
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи,- сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.
Хочешь? Не хочешь?
Но как раз в этих местах поэма “пробуксовывает”. Бунт превращается в брань, тем более беспомощную, что Бог не дает
ответа:
Глухо.
Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.
Парадоксально, но именно Маяковский талантливей многих отразил кризис богоборческой идеи, которая разбивается через
собственное противоречие. Если мир, созданный Богом, несовершенен, а ты часть этого мира, то бунт против мира
оказывается бунтом против самого себя. Если “Бог умер”, всякий бунт бессмыслен. Мир становится “глухим”. Некому слышать
Поэта.