Строки, рвущиеся из сердца (по поэзии М. Цветаевой)

Стихи М. Цветаевой узнаешь безошибочно среди множества других – по непонятным ритмам, по афористичности формулировок, по особой интонации – стремительной, страстной, напряженной, как биение человеческого пульса. “Я не верю стихам, которые льются. Рвутся – да!” – восклицала М. Цветаева. Действительно, ее строки рвутся прямо из сердца.
Стихия М. Цветаевой – постоянное душевное горение, безмерность чувств, выходящих за всяческие пределы (“на смех и на зло здравому смыслу”). Свобода и своеволие “души, не знающей меры”,

– ее вечная самая дорогая ей тема. Она безмерно дорожит этой прекрасной, окрыляющей свободой:
Не разведенная чувством меры –
Вера! Аврора! Души-лазурь!
Дура-душа, но какое Перу
Не уступалось – души за дурь?
В поэзии М. Цветаевой нет и следа покоя, умиротворенности, созерцательности. Она вся – в буре, в вихревом движении, в действии и поступке. Всякое чувство М. Цветаева понимала только как активное действие: “Любить – знать, любить – мочь, любить – платить по счету”.
Недаром любовь у М. Цветаевой, как у Ф. Тютчева, стихи которого она любила, – “поединок роковой”, всегда спор, конфликт и чаще всего – разрыв. В ее стихах о любви – голос раненого сердца, неистово страдающего и глубоко одинокого:
Где бы ты ни был – тебя настигну,
Выстрадаю – и верну назад…
Перестрадай же меня!
Я всюду:
Зори и руды я, хлеб и вздох,
Есть я и буду я, и добуду
Губы – как душу добудет бог.
Огромность чувств, волнующих душу поэта, их глубина и трагедийность властно выводят эту душу за пределы обыденности. “Я всюду”, – пишет М. Цветаева, но это именно означает бесконечное одиночество и роковую обреченность быть изгоем и пасынком. Свой удел поэт прекрасно понимает и говорит об этом с бесконечной горечью:
Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший – сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью в мире мер?!
В юности М. Цветаева написала: “Чтобы нас было только двое: я и мир”. В этом ощущении, возможно, зародыш трагедии поэта. Сердце поэта равновелико мирозданию, но жить поэту приходится не в мироздании, а в жизни.

И весь напор, вся страсть цветаевских стихов – от стремления выйти за пределы жизни – в мир. Пример тому – первое стихотворение цикла “Жизни”:
Не возьмешь моего румянца –
Сильного – как разливы рек!
Ты охотник, но я не дамся,
Ты погоня, но я есмь бег.
Не возьмешь мою душу живу!
Так, на полном скаку погонь –
Приближающийся – и жилу
Перекусывающий конь Аравийский.
Такова судьба поэта. М. Цветаевой всегда было свойственно романтическое представление о творчестве как о бурном порыве, захватывающем художника: “К искусству подхода нет, ибо оно захватывает”, “Состояние творчества есть состояние наваждения”. Поэт и дело поэта воплощались для нее вначале в образе “легкого огня” и несгорающей птицы Феникс, позже – в образе “не предугаданный календарем” беззаконной кометы, в образах “взрыва” и “взлома”.

Писать стихи – это все равно, что “вскрыть жилы”, из которых не остановимо и невосстановимо хлещут “жизнь” и “стих”.
Но вихревая исступленность сочеталась у Цветаевой с упорной работой над поэтическим словом. Гениальность поэта, по ее мнению, – это одновременно и “высшая степень подверженности”, и “управа с этим наитием”. Таким образом, дело поэта предполагает не только согласие со свободной стихией творчества, но и овладение ремеслом:
Я знаю, что Венера – дело рук,
Ремесленник – и знаю ремесло!
Поэтому наряду с буйством и хмелем в стихах М. Цветаевой жила железная дисциплина художника, умеющего работать “до седьмого пота”. “Творческая воля есть терпение”, – заметила М. Цветаева. Чем сильнее напор, порыв, воплощаемый в поэтической строке, тем сильнее творческая воля, направленная на овладение этим порывом.
Поэзия М. Цветаевой широкомасштабна, гиперболична, неистова. В ее стихах звучит голос человека XX столетия, неравнодушного свидетеля грандиозных исторических потрясений и перемен.