Стихотворения Мицкевича о России

Стихотворения Мицкевича о России носили острополитический характер. Изданные европейски известным поэтом после жестокого подавления царизмом польского восстания, когда сложившаяся ситуация использовалась определенными политическими кругами Европы – и Франции прежде всего – для нападок на Россию, эти стихи объективно как бы выражали не частный – польского поэта, – а общеевропейский взгляд на Россию. Именно на это открыто указал Пушкин в незавершенном стихотворении “Он между нами жил…”: “…Наш мирный гость нам стал

врагом – и ядом Стихи свои, в угоду черни буйной, Они напоят”. “Буйная чернь” – это те французские “клеветники России”, которым Пушкин уже отвечал в 1831 году.

Справедливо ненавидя русский царизм и самодержавное правление Николая I, Мицкевич не смог объективно судить о России, о ее народе я его исторической судьбе. Оттого в его стихотворениях – “Петербург”, “Памятник Петру Великому”, “Смотр войска”, “Олешкевич” – создавалась искаженная картина.

Россия и русское самодержавие отождествляются польским поэтом. Русские цари, пишет он, “возмечтав Опустошить

пределы всех держав”, превратили Россию в “оплот” своей деспотической власти, в грандиозную “псарню”, где “обучают псов для царской своры”. Народ русский оказывался или орудием самовластия (“псы”, “саранча”), или его жертвой, достойной лишь жалости (“обездоленный народ!

Как жаль тебя, как жаль твоей мне доли! Твой героизм – лишь героизм неволи”).

Но образ “псарни” не удовлетворил Мицкевича. Он искал возможностей наиболее конкретного и полного выражения своего отношения к России, созданной Петром, к Петру, который определил политику русского царизма. Так возник в его стихах образ Петербурга (стихотворения “Петербург”, “Смотр войска”, “Памятник Петру Великому”), создание которого есть результат произвола деспота:

Не люди, нет, то царь среди болот Стал и сказал: “Тут строиться мы будем!” И заложил империи оплот, Себе столицу, но не город людям.

Петербург построен на крови и телах “ста тысяч мужиков”. Позиция поэта проявляется в каждом стихе:

Рим создан человеческой рукою, Венеция богами создана; Но каждый согласился бы со мною, Что Петербург построил сатана.

Город как оплот царизма, построенный “сатаной”, – мрачная обитель, где господствует все нивелирующий казарменный дух, где улицы “ведут вас по прямой”, “дома – кирпич и камень”, где “все равно: крыши, стены, парапет, как батальон, что заново одет”. Этой мрачной и грозной твердыне русского самодержавия и посылает поэт свои проклятия.

Мицкевич внес в свою политическую оценку русского самодержавия не только исторически оправданную ненависть к нему польского патриота. В его оценке сказались убеждения истого западника, романтика и воинствующего поклонника Наполеона. Западничество проявилось не только в повторении традиционных обвинений России европейскими политиканами, например французскими, но прежде всего в том, что поэт судил о Петре, русском народе, о петровском периоде русской истории с позиций романтической философии истории и человека – индивидуализма, субъективизма, байронизма.

Пушкин это отлично понял, потому его ответ и не носил личного характера – западной концепции истории России была противопоставлена основанная на историзме русская точка зрения.

Субъективизм не позволил Мицкевичу понять исторический смысл петровской политики европеизации России для него это лишь проявление нелепо бессмысленных действий азиатского деспота. Западничество Мицкевича обусловило сатирический тон рассказа об европеизации России: “Сказал он: русских я оевропею, Кафтан обрежу, бороду обрею”. Все реформы Петра, по Мицкевичу, носили внешний характер (“Ввел менуэт на празднествах дворцовых, Согнал на ассамблею дев и жен”) или служили укреплению военной мощи армий, используемых самовластием для устрашения Европы (“Умыл, , побрил, одел в мундир холопа, Снабдил его ружьем, намуштровал”, “На всех границах насажал дозорных, Цепями запер гавани страны”). Европеизация не изменила облика России, страна осталась дикой, азиатской страной, чуждой Европе, вечной для нее угрозой: “И это все – чтоб страх внушить кругом”, “Чтобы Европу всю из Петербурга Проткнуть, перерезая рубежи. . .”

Петр, равно как и Наполеон, воспринимался Мицкевичем через призму индивидуалистической философии “великого человека”, чья безграничная свобода и сила способны все в мире разрушать и создавать по своему произволу, по своей воле. Только Наполеон, по Мицкевичу, направлял свою волю и энергию на благо человечеству, а Петр, как деспот, – на создание мощного государства, машины его завоевательной политики.

Хотя европейский историзм уже с начала века складывался как новый метод объяснения человека историей, Мицкевич и в начале 1830-х годов продолжал воспринимать историю через призму субъективистской философии романтизма. Полагая, что свободная личность делает историю по своей воле, он не понимал ни национальных традиций, ни социального смысла событий истории; ни зависимости правителя от обстоятельств и условий жизни нации. Именно романтизм и приводил Мицкевича к серьезным ошибкам. Поэтому деяния Петра, его реформы в глазах польского поэта всего лишь “роковые” случайности истории, не имеющие смысла прихоти царя-деспота, несущие бедствия народам.

Таким кровавым бедствием обернулось, в частности, строительство Петербурга на болоте. Согласно этой же субъективистской философии истории, за преступные и нелепо-случайные действия самодержцев расплачивается народ. В стихотворении “Олешкевич” такое понимание истории выражено в вещем пророчестве польского художника, произнесенном накануне наводнения 1824 года. Обращаясь к царю и его окружению, Олешкевич говорит:

В разврате, в пьянстве, в роскоши блестящей Погрязли вы и спите крепким сном, Забыв, что завтра грянет божий гром… Жильцы лачуг – ничтожный, мелкий люд Допрев высоких кару понесут.