Статьи Чернышевского о “пушкинском” и “гоголевском” направлениях

В “Очерках гоголевского периода” Чернышевский пытался разгадать внутренний смысл противоречий Гоголя. В чем источник его художественной силы, какова степень сознательности творчества, в чем сущность духовного кризиса? Его интересует вопрос: была ли какая-то метаморфоза во взглядах Гоголя в конце жизни или же он всегда был самим собой, но его не понимали?

Как квалифицировать в привычных понятиях особенности мировоззрения Гоголя, в чем психологическая загадка его характера?

Новые, публиковавшиеся тогда материалы впервые раскрывали

поразительную картину внутренних процессов, противоречий в душе писателя. Чернышевский решительно возражал против попыток представить Гоголя писателем, бессознательно нападавшим на пороки общества. Гоголь понимал необходимость быть сатириком.

Итак, суть дела в посылках и целях Гоголя. Ясно, что обличение было средством для этих целей. Лихоимство обличали уже Кантемир, Державин, Капнист, Грибоедов, Крылов.

В чем особенность сатиры Гоголя?

Основа сатиры у Гоголя была “благодарная и прекрасная”. Это утверждение Чернышевский распространяет даже на второй том “Мертвых душ”. Более

того, хотя “Выбранные места из переписки с друзьями” легли пятном на имя Гоголя, он и здесь не мог “ни при каких теоретических убеждениях окаменеть сердцем для страданий своих ближних”.

Он был человеком “великого ума и высокой натуры”. По характеру своего творчества Гоголь – общественный деятель, поэт идеи; и в “Выбранных местах” энтузиазм его несомненен.

Может показаться, что в рассуждениях Чернышевского есть некоторая непоследовательность. С одной стороны, он подбирает из писем Гоголя, например к С. Т. Аксакову, такие заявления, как: “Внутренне я не изменялся никогда в главных моих положениях”, и утверждает, что путь Гоголя – нечто единое, писатель не изменялся, он только постепенно раскрывался. А с другой стороны, Чернышевский доказывает, что в образе. мыслей Гоголя, приведших к “Выбранным местам”, сделалась разительная перемена где-то в 1840-1841 годах.

Этому содействовал “какой-то особенный случай”, вероятно, в связи с “жестокою болезнью”.

Видимо, Чернышевского надо понимать так: перелом произошел только в смысле откровенности и полноты раскрытия взглядов, но с субъективной стороны нового в концепции Гоголя ничего не появилось. Объективно “Выбранные места”, конечно,- реакционная книга. Но в субъективном плане проповедническая идея входила в общую концепцию жизни у Гоголя и тогда, когда он создавал “Ревизора” и “Мертвые души” и когда писал “Выбранные места”.

В чем же тогда беда Гоголя как внутренне противоречивого мыслителя? Если продолжить рассуждения Чернышевского, то основа трагедии Гоголя в том, что, правильно почувствовав пророческое “назначение писателя на Руси” и необходимость иметь самому всеохватывающую концепцию жизни с ее обличительными и позитивно-утверждающими тенденциями, он оказался неподготовленным, чтобы занять такое положение. Он был плохим теоретиком не вообще (об этом свидетельствуют его дельные критические статьи), но именно теоретиком того “учительского” и всеохватывающего масштаба, каким хотел быть.

Для этого надо было решительно идти на сближение с лагерем Белинского, что критик и предлагал ему еще в письмах 1842 года.

В развитии Гоголя-писателя был свой предел. Чернышевский указывал: “Мы не считаем сочинения Гоголя безусловно удовлетворяющими всем современным потребностям русской публики, даже в “Мертвых душах” мы находим стороны слабые или по крайней мере недостаточно развитые, наконец, в некоторых произведениях последующих писателей мы видим залоги более полного и удовлетворительного развития идей, которые Гоголь обнимал только с одной стороны, не сознавая вполне их сцепления, их причин и следствий”1. Чернышевский нашел единственно верный ответ: нельзя сказать, что Гоголь не понимал того, что писал, он все понимал, и довольно широко, но не с той степенью теоретической и социально-политической последовательности, какой требовали подымаемый им острый жизненный материал и претензии быть “учителем жизни”.

Понятие “гоголевского периода” органически включало в себя и другую колоссальную фигуру, в которой как раз идеально выразились сознательные теоретические начала реалистического направления, это – Белинский. Он был для Чернышевского идеальным критиком и общественным деятелем. Для восстановления памяти о нем Чернышевский сделал больше, чем кто-либо.

Надо было снять запрет с имени Белинского, опровергнуть клевету врагов, возродить его концепцию и оценки, его критический метод.

Чернышевский подчеркивал, что он “не любит” расходиться с мнениями Белинского, он любит ссылаться на них, так как нет более справедливого авторитета, чем Белинский, “истинный учитель всего нынешнего молодого поколения”.

Критик нарисовал трогательную картину своего посещения могилы Белинского на Волковом кладбище, на которой даже не было тогда памятника (“Заметки о журналах”, июль 1856 года). А между тем везде “его мысли”, “повсюду он”, “им до сих пор живет наша литература!”

Чернышевский считал 1840-1847 годы периодом расцвета деятельности Белинского, когда его взгляды вполне сформировались и имели наибольшее влияние на русское общество. После смерти Белинского русская критика заметно ослабла. До сих пор только одна критика Белинского сохраняет свою жизненность.

Все остальные направления, либо ей противостоявшие, либо уклонявшиеся от нее в сторону, за последние годы были “пустоцветами” или “тунеядными растениями”.

Чернышевский назвал Белинского человеком “гениальным”, произведшим “решительную эпоху” в нашей умственной жизни. Он имел “стройную систему воззрений”, в которой одно понятие вытекало из другого. И нелишне было подчеркнуть, что вся его деятельность имела глубоко патриотический характер.

Система Белинского сложилась на основе важных исканий предшествующей русской критики в борьбе с враждебными реализму течениями. Чернышевский разбирал критическое наследие И. Киреевского, Шевырева, Сенковского, Н. Полевого, Надеж-дина и других предшественников и противников Белинского уже не только с точки зрения того, как они оценивали Гоголя, а с точки зрения их критической, философско-теоретической методологии, подхода к литературным явлениям вообще. Именно должной системности мышления и понимания реальности он у них и не находил.

Любопытны ракурсы, в которых Чернышевский рассматривал Белинского. Для Чернышевского всего важнее было показать целостность личности Белинского, подлинно творческий и концептуальный характер его теории реалистического искусства. Эволюция взглядов Белинского полна исканий, зигзагов, но в целом совершалась медленно, перемены в суждениях происходили незаметно.

Величайшим достоинством критики Белинского Чернышевский считал ее теоретичность, обращенность к действительности, ее общественно-социальный пафос.

Чернышевский подробно выяснял, в каких отношениях к Гегелю находился Белинский, что было благоприобретением и что уступкой идеализму с его стороны. Белинский “отбросил все, что в учении Гегеля могло стеснять его мысль”1, и сделался критиком совершенно самостоятельным. “Тут в первый раз русский ум показал свою способность быть участником в развитии общечеловеческой науки”.

С большой осторожностью, веской аргументацией Чернышевский раскрывал основные особенности эволюции Белинского, до самой смерти шедшего вперед, все более “проникавшегося живыми интересами русской действительности”3. Требования его были “очень умеренными”, но “последовательными”, высказывавшимися с “энергией”. Что касается учености Белинского, то какое может быть в ней сомнение: он, “будучи значительнейшим из всех наших критиков, был и одним из замечательнейших наших ученых”.

Опираясь на “гоголевское” направление и наследие Белинского, Чернышевский смело оценивал современную ему литературу. Ее проблематика начинала выходить за рамки прежнего опыта, обусловливаться требованиями новой эпохи.