Сочинение по произведению Салтыкова-Щедрина “Медведь на воеводстве”

Сатирическое изображение господствующих классов и различных социальных типов ярко выразилось в сказочной форме в произведении “Медведь на воеводстве”.

Уже в начале сказки писатель уведомляет читателя, что речь пойдет о злодействах. Далее вводится герой произведе­ния – Топтыгин 1-й. Уже сам порядковый номер служит на­меком на первое лицо в государстве.

Этот намек подчеркива­ется и в дальнейшем рассказе о Топтыгине 1-м, когда автор подчеркивает, что герой желает попасть “на скрижали Исто­рии” и всему прочему предполагает

блеск кровопролитий.

Однако уже во втором абзаце, видимо, из-за стремления пройти цензурные препоны М. Е. Салтыков-Щедрин отмечает: “За это Лев произвел его в майорский чин и, в виде временной меры, послал в дальнейший лес, вроде как воеводой, внутрен­них супостатов усмирять”. Социальный аспект повествования подчеркнут лексическим строем: “майорский чин”, “торгов­ля”, “промышленность”, “челядь”, “вольница”. Насущные общественные проблемы также выражены в сказке иносказа­тельно. “Звери – рыскали, птицы – летали, насекомые – ползали; а в ногу никто маршировать

не хотел”.

Назначенный воеводой Топтыгин, однако же, стоит всего своего хозяйства. Вместо того, чтобы навести в лесу порядок, он напился пья­ным и лег спать на полянку.

Осторожно, будто бы просто к слову пришлось, автор спешит обмолвиться, что у Льва, который теперь уже стано­вится прообразом главы государства, в советниках состоит Осел: мудрее никого в сказочном государстве не нашлось.

В то же время на арене событий появляется новый персо­наж – чижик. Его и считают все птицы, то есть народ, обще­ственность, настоящим мудрецом. Возмущенный тем, что чи­жик сел петь прямо на него, воевода сгреб его в лапу и съел с похмелья. А потом только и спохватился, понимает, что глу­пое дело сделал.

Поговорки (“Первый блин всегда комом”) и крылатые фразы (“Делай знатные дела, от бездельных же сте­регись”) привносят с атмосферу произведения необходимое для жанра сказки дидактическое начало.

М. Е. Салтыков-Щедрин продолжает использовать как сред­ство сатирическою обличения лексическую игру: от традици­онных для сказки синтаксических конструкций (“сидит себе да дивится”. “Топтыгин уж тут как тут”), придающих повествова­нию разговорный оттенок, он переходит к сниженной лексике (“Думал-думал, но ничего, скотина, не выдумал”. “…Ежели даже самую невинную птицу сожрать, то и она точно так же в майорском брюхе сгниет, как и самая преступная”), то к офи­циально-деловой (“Увы! не знал, видно, Топтыгин, что в сфере административной деятельности первая-то ошибка и есть самая фатальная, что, давши с самого начала административному бегу направление вкось, оно впоследствии все больше и больше бу­дет отдалять его от прямой линии…”. Данный контраст под­черкивает, что на ответственных государственных постах нахо­дятся люди бездеятельные, безответственные, не способные проводить правильную политику.

Топтыгин утешает себя лишь одной мыслью: мыслью о том, что его никто не видел. Однако нашелся скворушка, ко­торый и закричал на весь лес о том. что медведь наделал. В отдельно прописанных репликах персонажей-птиц также со­держится искрометная сатира на правящие круги. “Дурак! его прислали нас к одному знаменателю приводить, а он чижика съел!” – восклицает скворец.

Глядя на него, осмеливается поддерживать его и ворона.

Скворец, в отличие от доверчивого чижика не стал для медведя легкой добычей. Информация распространилась с огромной скоростью: через час уже весь лес знал о том, что на­творил Топтыгин: “Всякий куст, всякое дерево, всякая кочка, словно живые, дразнятся. А он слушай!” Чтобы подчеркнуть, как ползут слухи, и расширяется информационное поле для сплетен, М. Е. Салтыков-Щедрин вводит в текст повествова­ния все новых и новых героев.

Это и филин, и воробьи, и еж, и лягушки, комары, мухи. Постепенно о глупости Топтыгина узнает все болото, весь лес.

Возникает парадоксальная ситуация: стремясь попасть в историю, Топтыгин не учел, что “история только отменнейшие кровопролития ценит, а о малых упоминает с оплеванием”. В контексте повествования чижик становится символом расправы над свободомыслящей интеллигенцией. Не случайно образ его ассоциируется с образом безвременно ушедшего из жизни в результате навязанной ему дуэли поэта А. С. Пушки­на, это сопоставление напрашивается после прочтения фразы: “И дикий тунгуз, и сын степей калмык – все будут говорить: “Майора Топтыгина послали супостата покорить, а он, вместо того, чижика съел!” В ней содержится прямая отсылка к тек­сту знаменитого пушкинского стихотворения “Я памятник се­бе воздвиг нерукотворный…”: “Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, И назовет меня всяк сущий в ней язык, И гор­дый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык”.

Параллельно с этим М. Е. Салтыков-Щедрин рисует гневно обличающую картину того, что, собственно, ожидает простой народ от царского наместника. Идеи стадо коров перерезать, целую деревню воровством обездолить, избу у полесовщика по бревну раскатать – все это выступает в произведении как типичные шаги и методы тех, кто наделен государственной властью. Кульминацией нарастающего чувства авторского возмущения сложившейся политической ситуацией в стране является основанное на гиперболе восклицание: “Сколько по­требуется генеральных кровопролитий учинить, чтоб экую па­кость загладить!

Сколько народу ограбить, разорить, загу­бить!” Здесь вновь вспоминается ключевая для произведения фраза о том, что история только “отменнейшие” кровопроли­тия ценит.

Тонкой иронией пронизано в сказке упоминание о том, что вместе с рапортом отослал Медведь Ослу кадочку с медом в презент. За эту услугу получил он особый ценный совет: за­гладить ту мелкую пакость, которую учинил, крупным зло­деянием.

В перечне дальнейших подвигов Михаила Иваныча пере­межаются события, достойные традиционных сказочных сю­жетов (стадо баранов перерезал, бабу в малиннике поймал и лукошко с малиной отнял, и жестокие реалии эпохи, рисую­щие типичную картину расправы над российской демократи­ческой печатью (“забрался ночью в типографию, станки раз­бил, шрифт смешал, а произведения ума человеческого в отхожую яму свалил”). Таким образом, Топтыгин 1-й прохо­дит путь от единичной расправы над свободолюбивым поэтом (чижом) до масштабной реакционной политики (борьбы с де­мократической печатью). Едко звучат финальные строки пер­вой части сказки: ” Так и остался Топтыгин 1-й майором навек.

А если б он прямо с типографий начал – быть бы ему теперь генералом”.

Во второй главе рисуется параллельный сюжет: в другую трущобу посылает Лев Топтыгина 2-го с тем же заданием. В этом фрагменте сказки М. Е. Салтыков-Щедрин критикует по­литику правительства по отношению к учебным заведениям и науке. Оказалось, что в этой трущобе все пребывают окутан­ные мраком времен, “не зная ни прошедшего, ни настоящего и не заглядывая в будущее”. Топтыгин 2-й приезжает с желанием начать с какого-либо масштабного злодеяния.

Однако тут выясняется, что уже при M. Л. Магницком (M. Л. Магницкий (1778-1855) – попечитель Казанского университета в по­следние годы царствования Александра I) был сожжен печат­ный станок, университет в полном составе поверстан в линей­ные батальоны, а академиков в дупла заточили, где они в летаргическом сне пребывают. Сатирически звучит наукооб­разная афористичная фраза по латыни в контексте следующе­го высказывания: “Рассердился Топтыгин и потребовал, чтобы к нему привели Магницкого, дабы его растерзать (“similia similibus curantur”) [клин клином вышибают (лат.)], но полу­чил в ответ, что Магницкий, волею божией, помре”.

Во второй главе произведения возникает образ стихийного народного протеста, итогом которого становится расправа над воеводой: “сбежались на рев мужики, кто с колом, кто с…, а кто и с ро­гатиной. Куда ни обернутся – кругом, везде погром. Загород­ки поломаны, двор раскрыт, в хлевах лужи крови стоят. А по­среди двора и сам ворог висит”.

Эта сцена служит своеобразным предупреждением властям о грядущей эпохе народных революций. По отношению к будущему она звучит провидчески.

Как известно, для русской сказки характерен в компози­ционном отношении троекратный повтор. В этой связи в про­изведении закономерным представляется появление Топтыги­на 3-го. Этот герой выбирает средние злодеяния: его правление не привносит в общественную жизнь особых пере­мен, а сам он напоминает “пустое место”.

Во вверенном ему сказочном пространстве в это время процветает обычная, ус­тоявшаяся в обществе социальная иерархия: “Ежели исстари повелось, что волки с зайцев шкуру дерут, а коршуны и совы ворон ощипывают, то, хотя в таком “порядке” ничего благо­получного нет, но так как это все-таки “порядок” – стало быть, и следует признать его за таковой. А ежели при этом ни зайцы, ни вороны не только не ропщут, но продолжают пло­диться и населять землю, то это значит, что “порядок” не вы­ходит из определенных ему искони границ”.

Политика социальных контрастов воплощена у М. Е. Салтыкова-Щедрина в полярных образах: крик одних представляет собой агонизирующий вопль, а крик других – победный клик. Эта реалистическая ситуация оформляется у Топтыгина в теорию неблагополучного благополучия. Здесь М. Е. Салтыков-Щедрин вновь прибегает к стилистическому контрасту как обличительному средству: “Главное в нашем ремесле – это: laisser passer, laisser faire! (позволять, не ме­шать! (фр.), предоставление со стороны государства полной свободы действий частному предпринимательству!)]. Или, по-русски выражаясь: “Дурак на дураке сидит и дураком погоняет)”.

Однако в финале Топтыгина 3-го постигает та же участь, что и Топтыгина 2-го. Сказка М. Е. Салтыкова-Щедрина явля­ется ярким воплощением стихийного социального протеста передовой части русской интеллигенции против гнета и пора­бощения народа и свободомыслия в России.