Сочинение на тему: Творец романа – персонаж того же романа

Соприкосновения “Онегина” и “Горя от ума” нет нужды напоминать. Вслед за пушкинским романом “Свежее преданье” имитирует размытость границы между романом и жизнью. Здесь у Полонского есть собственный источник – мемуарная основа романа.

Как знакомые Камкова только в первой главе упоминаются Белинский, Станкевич, Самарин. В других главах возникают еще Аксаков и Тургенев, а баронессу посетил однажды

…гордый Лист, Известный всем фортепьянист.

В роман включаются также вопросы искусства, литературно-критическая

полемика Полонского с шестидесятниками – все по онегинским образцам, – есть даже несколько пейзажей типа “Иные нужны мне картины”. “Свежее преданье” написано нерегулированной строфой, но по всему роману проходят интонационные и образно-тематические переклички с “Онегиным”. Аналогии со структурой “Онегина” видны в “пропусках текста”, эпизодических примечаниях, правда, данных под строкой, прозаических прибавлениях, композиционно завершающих роман Полонского, и во многом другом. Однако, кроме естественных признаков жанрового сходства, поскольку перед нами два романа в стихах, между “Онегиным” и “Свежим преданьем” есть разница – и значительная. Разница прежде всего наблюдается в структуре образа автора, в определенной неразвитости авторского плана “Свежего преданья” сравнительно с фабульным, отчего вся постройка романа наклоняется в эпическую сторону.

Напомним бегло структурные черты авторского образа в “Онегине”.

Авторская сфера в “Онегине ” развита в самостоятельный мир, едва ли не более значимый, чем мир героев, и структура образа автора не однородна. В нем сразу пересекаются несколько планов, которые в читательском восприятии сливаются, но аналитически могут быть изолированы его чужеродные составляющие. Из них наиболее отчетливо выделяются два: автор предстает перед нами, с одной стороны, как поэт-творец, с другой – как персонаж собственного романа, и оба эти облика создают, как писал В. М. Маркович, “живое единство двух нераздельных величин, разность которых непрестанно возобновляется и непрестанно снимается их бесконечными взаимопереходами”.

Функция этих переходов заключается прежде всего во взаимопроникновении плана автора и плана героев, что, кстати говоря, ведет к многочисленным взаимозаменам между персонажами и к возникновению креолизированных образов, а в конечном счете, к созданию некоего общего духовного основания для всех героев, к их духовной открытости. Роман показывает, что “телесно любой человек есть единство, душевно – никогда” . В изображении персонажей Пушкин далеко уходит от эмпирической поверхности, и если на одном уровне герои обречены на одиночество, то на другом – прочно соединены. Они приравниваются друг к другу, к ритму природной жизни, и в результате “Онегин” становится не антропоцентричен, но космоцентричен.

У Полонского, на первый взгляд, та же самая структура образа автора, но более пристальное наблюдение усматривает разницу. Однако далее автор выбирает позицию очевидца и даже как будто собирается стать активным участником событий. Его самого влечет к Ларисе Таптыгиной, и он мечтает о ней в манере Ленского:

То были дни моей весны, И было у меня пророком Мечтательное сердце; в сны Его я верил; из княжны Я создал по одним намекам Тот чистый, грустный идеал, Который спать мне не давал. Тогда благоразумья оком Еще глядеть я не умел. Еще позже автор окончательно определяет свою роль как знакомый Камко-ва, которого он слушает как Ленский Онегина или как молодой Пушкин Чаадаева: Я только помню – как, живой Своею речью, молодой Моей души святой покой Он нарушал без сожаленья, – Он не смеялся надо мной, Не нападал, но понемногу Одолевал…

Как в первой главе, так затем и во всем романе образ автора у Полонского колеблется лишь в диапазоне “повествователь” – “персонаж”, не попадая в главную оппозицию пушкинского образа “творец романа” – “персонаж того же романа”. Что касается модификации образа автора как творца “Свежего преданья”, то она в принципе не восходит до структурообразующей функции, возникая спорадически и не конструируя “расщепленной двойной действительности”, как назвал мир “Евгения Онегина” А. В. Чичерин. Все это не что иное, как имитация, эпигонство. В “Свежем преданье” отсутствует метаповествование, то есть поэтические рефлексии автора по поводу создаваемого им романа.

Не возникает игры между авторским словом и “чужим” словом, взаимоотсвечивания различных уровней повествования и стиля, короче, всего того, что придает “Евгению Онегину” то неизъяснимое свойство, которое еще Н. Полевой пытался выразить как capriccio. Поэтому авторский план Полонского структурно, а следовательно, и содержательно слабо развит. Автору, поставившему себя в позицию Ленского, нелегко изобразить себя свободным и властным демиургом, парящим над своим творением.

В итоге получается, что в звене “Евгений Онегин” – “Свежее преданье” прямая традиция жанра стихотворного романа выглядит не очень продуктивной. Ю. М. Лотман даже считает, что вообще “онегинская традиция неизменно сопровождалась трансформацией образов, имеющей характер упрощения структурной природы текста и введения ее в рамки тех или иных традиций (включая сюда и традицию, созданную самим пушкинским романом…).