Сочинение на тему: патриотизм в произведениях Гоголя и Блока

Еще одну традицию, которую условно можно назвать мистической, в понимании Руси заложил Гоголь. Одним из пер­вых стал он описывать действительность во всей ее непри­глядности и обыкновенности, и Русь под его пером на первый взгляд представала нищей, нелепой, почти бессмысленной. Но это лишь на первый взгляд.

По Гоголю, в Руси изначально та­ится нечто, чего не дано другим народам и государствам, не­который непостижимый духовный потенциал, представляю­щий залог будущего. Не случайно в “Мертвых душах” среди нелепости городской да и усадебной

жизни, среди всей рос­сийской бестолочи светлыми пятнами вспыхивают авторские отступления о русском слове, русском национальном характе­ре, о Руси вообще. Так, сравнивая русский язык с языками ев­ропейскими, Гоголь отдает должное каждому из них, но все же “нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вы­рывалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово”.

Как бы извиняясь перед читателем за мелочность и ничтожность избранных им героев, Гоголь пишет: “Может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе небранные струны, предстанет

не­сметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения. И мерт­выми покажутся пред ними все добродетельные люди других племен, как мертва книга пред живым словом! Подымутся русские движения… и увидят, как глубоко заронилось в сла­вянскую природу то, что скользнуло только по природе дру­гих народов…”.

В Руси есть тайна, высшее предназначение, пока еще не раскрывшееся и не угаданное никем, и огромный потенциал духовности. “Бедно, разбросанно и неприютно в тебе”, – пишет Гоголь. Но это лишь внешнее, мертвое, а под мертвой оболочкой – живая душа. “Что пророчит сей необъ­ятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?

И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою терза­ясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..” И не случайно первый том “Мертвых душ” заканчи­вается апофеозом России, образом скачущей “птицы-тройки”, перед которой “постораниваются и дают ей дорогу другие на­роды и государства”.

В раннем творчестве Гоголя, прежде всего в повести “Та­рас Бульба”, есть уже намеки на это возвышенное понимание Руси как явления исключительного, превосходящего все из­вестное на земле до сих пор, и одна из главных идей повести прекрасно сформулирована самим Гоголем: “Да разве найдет­ся на свете такая сила, которая пересилила бы русскую си­лу?!”. Но в “Тарасе Бульбе” Гоголь восхищался прошлым, в “Мертвых душах” его взгляд устремлен в будущее, обращен к той великой миссии, которую суждено совершить Руси в ис­тории человечества. Эту миссию в позднем творчестве Гоголь связывает с православием, с искренним и своеобразным хри­стианством, отличающим Русь от других народов.

Можно ска­зать, что именно от Гоголя идет в русской литературе идея мессианства Руси, ее избранничества – идея, подхваченная затем Тютчевым, Достоевским, отчасти Л. Толстым и многи­ми другими.

Так, Тютчев, мысля именно в духе Гоголя, написал свое знаменитое четверостишие:

Умом Россию не понять.

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать –

В Россию можно только верить.

Продолжая тот же мотив, Блок говорил:

Ты и во сне необычайна,

Твоей одежды не коснусь.

Там, под покровом, дремлет тайна,

И в тайне ты почиешь, Русь.

Для Блока Россия, сливая в себе прошлое и настоящее, земное и небесное, была наполнена голосом “иных миров”, виделась как нечто мистически-таинственное, как страна с ве­ликим и пока еще неясным будущим. В поэме “Скифы” Блок во многом подводит итог своим поэтическим размышлениям о России, осознавая ее как очень древнюю культуру, лежащую на границе между Европой и Азией. Лирический герой поэмы вспоминает, как Русь “держала щит меж двух враждебных рас – монголов и Европы”, и в этом слышатся отголоски бо­лее. раннего цикла “На поле Куликовом”.

Особая,, от века предначертанная роль обновления старого европейского мира отчетливо акцентируется Блоком в этой поэме.

Вслед за Гоголем шел Блок и в конкретном изображении России: он видел и любил всю ее внешнюю нищету и беспри­ютность, прозревая в них мистический, возвышенный смысл: “Россия, нищая Россия, / Мне избы серые твои, / Твои мне песни ветровые, / – Как слезы первые любви!” Добавим, что при этом у Блока-символиста Россия почти всегда отождеств­ляется с образом женщины, жены: “О, нищая моя страна,/ Что ты для сердца значишь? / О, бедная моя жена, / О чем ты горь­ко плачешь?”. Сходная образность прослеживается и в стихо­творениях “В густой траве пропадешь с головой…”, “Россия”, “На железной дороге” и многих других. Даже в поэме “Две­надцать” образ Катьки символически соотнесен с образом ро­дины, хотя революционные вихри изменили облик Вечной Женственности почти неузнаваемо. В общем же идейном смысле поэмы прослеживается все та же традиция: даже в та­ком событии, как революция, Блок усматривает черты прежде всего мистического действа, совершающегося в мире, велико­го предназначения России.

Не случайно поэма носит глубоко символичное название – “Двенадцать” довольно прочно со­единено с образом времени, с концом одной эпохи и началом новой: двенадцатый час, двенадцать месяцев в году. Глубоко символична и фигура Христа, венчающая поэму и подводящая итог тому хаосу и неразберихе, которые отражены в поэме. Свое отношение к России в эти тревожные годы Блок, может быть, лучше всего выразил в таких строках: “Какому хочешь чародею / Отдай разбойную красу! / Пускай заманит и обма­нет,/ – Не пропадешь, не сгинешь ты”.

Гоголь положил начало еще одной плодотворной в русской литературе традиции – видеть в родине не абстрактную идею государственности и не тот или иной склад природы, но прежде всего ее народ. В середине XIX века эта традиция была подхва­чена прежде всего Некрасовым и Л. Толстым, но совершенно по-разному. Некрасов видел в народе прежде всего крестьян­ство, то есть в теме родины, как и во многих других, акцентиро­вал в первую очередь социальный аспект.

Судьба угнетенного народа – это и есть, по Некрасову, судьба родины. Поэтому его трактовка темы очень своеобразна: родина напоминает ему не о славе и величии, а о горе и страдании, вызывает не гор­дость, а стыд. Так, в стихотворении “Родина” лирический герой не видит почти ничего светлого в родных местах, они ассоции­руются у него лишь с бесцельной жизнью многих поколений дворян, с крепостным правом и с сознанием, что здесь “когда- то был помещиком и я”.

Такой поворот темы родины вообще был характерен для революционеров-демократов – Добролю­бова, Чернышевского, Салтыкова-Щедрина.