Славено-русский слог

Некогда расхожее представление о том, что Шишков выступал в этой полемике в качестве консерватора, пытавшегося сохранить обветшалую систему трех стилей от натиска энергичных представителей сентиментализма и предромантизма (а то и романтизма!), само по себе давно обветшало. Если это представление и сохраняет кое у кого свой кредит, то исключительно в силу консервативности историков языка и невежества историков литературы.

В свое время В. Д. Левин, развивая идеи Г. О. Винокура, показал, что во второй половине XVIII века происходит размывание,

если не разрушение, системы “трех штилей”, которая – вопреки школьной теории получила в России статуса общеобязательности. “Один из наиболее выразительных процессов такого рода, – суммирует исследователь, – распространение сферы употребления высокой “славенской” лексики за пределы высоких жанров. Во многих художественных произведениях, публицистических, научных, исторических сочинениях, даже в мемуарной литературе, широко стали употребляться славянизмы, причем это связано не столько со стремлением “возвышаться к важному великолепию”, сколько вообще с представлением об образцовом книжном языке, пригодном для любой серьезной темы, серьезной

Однако это именно “один из процессов”. Параллельно в языке происходило чрезвычайно активное использование варваризмов и калек, главным образом на нижних ярусах “средней словесности” – в письмах, записках, мемуарах, деловых документах и т. п. (хотя не только в них). В. Д. Левин в этой связи замечал: “Фонвизин, в “Бригадире” зло высмеявший галломанов, сам употребляет в своих письмах огромное количество иностранных слов.

Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский, основываясь на том факте (полнее всего описанном как раз В. Д. Левиным), что именно “в переводной литературе наблюдается во второй половине XVIII в. возрождение церковнославянского языкового наследия”, отметили важную сторону этого процесса, накладывающегося на старую модель церковнославянско-русской диглоссии: “Заимствованные и калькированные формы ассоциируются с высоким (книжным) слогом, приравниваясь по своей стили-стической функции к церковнославянизмам””. Продолжая и развивая мысль исследователей, можно отметить, что на определенном этапе развития языка литературы церковнославя-низмы и заимствования могли не только выступать в сходных стилистических функциях (когда славянизмы “замещали” иноязычное слово), но и сосуществовать в одном контексте.

К сожалению, изучение языка русской литературы второй половины XVIII века под этим углом зрения практически не проведено, хотя, судя по всему, результаты могли бы быть весьма любопытными. Конечно, ситуации европейско-славянского макаронизма, столь характерного для Петровской эпохи, в прозе последней трети века мы не найдем. Однако некоторое ослабленное подобие ее, видимо, имело место.

Это было вполне естественно: тенденция к стилистической “славянизации” сопутствовала тенденции к дальнейшей “европеизации” языка и культуры Г О Винокур указал на частое соседство западноевропейской и славянизированной лексики пуляризуются вереде читателей, слова вроде амфитеатр, готический, натур,, фантом, феномен и пр. употребляются в повестях и журнальных статьях уже не только как термины, но и как слова общелитературные”. Однако вместе с этими “европеизмами” в беллетристику (опять же по преимуществу переводную) переходят и сопутствовавшие им славянизмы. Во всяком случае, в публиковавшихся в карамзинском “Московском журнале” рецензиях на “славенорусские” переводы отмечалось смешение в рецензируемых книгах сла-вянизмов и галлицизмов.

Именно эта пестрая и неоформленная языковая стихия (а отнюдь не стройная система трех стилей) являлась фоном деятельности Шишкова и Карамзина Сам Карамзин в своей известной периодизации русского слога определил культурный период, породивший соответствующие языковые и стилевые тенденции, как “третью” эпоху – эпоху “переводов славяно-русских господина Елагина и его многочисленных подражателей*’5.

В. Д. Левин справедливо замечает: “Карамзинский этап в развитии литературного языка нельзя соотносить и сопоставлять только с системой трех стилей. Надо учитывать и те процессы второй половины XVIII в., которые свидетельствовали о наличии чуждых или даже враждебных этой системе тенденций”. Это замечание следует дополнить в одном отношении: на фоне соответствующих процессов надлежит рассматривать не только реформу Карамзина, но и выступления его главного антагониста.

И Карамзин, и Шишков намеревались упорядочить, кодифицировать “послеломоносовскую” языковую стихию. В этом смысле Шишков (субъективно ощущавший себя охранителем и восстановителем) был реформатором в не меньшей степени, чем Карамзин. Только направленность их реформаторских устремлений была принципиально разной.

Шишков стремился упорядочить литературный язык именно как язык книжный: его главная задача – очистить язык от наслоений устной речи, в первую очередь, от всех форм заимствований, разрушающих внутреннюю структуру языка, его “мудрость”. Карамзин мечтает о создании универсального языка европейского типа, который мог бы быть равно пригодным и для изящной словесности и для разговора в хорошем обществе, приблизить книжный язык к языку разговорному.