Скупой рыцарь характеристика образа Барон

СКУПОЙ РЫЦАРЬ

(Сцены из Ченстоновой трагикомедии “The covetous Knight”, 1830)

Барон – отец молодого рыцаря Альбера; воспитан прежней эпохой, когда принадлежать к рыцарству значило прежде всего быть смелым воином и богатым феодалом, а не служителем культа прекрасной дамы и участником придворных турниров. Старость освободила Б. от необходимости надевать латы (хотя в финальной сцене он и выражает готовность в случае войны обнажить меч за Герцога). Зато любовь к золоту переросла в страсть.

Впрочем, не деньги как таковые влекут к себе Б.

– но мир идей и чувств, с ними связанных. (Это резко отличает образ Б. от многочисленных “скупцов” русской комедии конца XVIII в. и даже от “Скопихина” Г. Р. Державина, эпиграф из которого был первоначально предпослан трагедии; “скрещение” комедийно-сатирического типа скупца и “высокого” накопителя типа Б. произойдет в образе Плюшкина в “Мертвых душах” Н. В. Гоголя.) Во второй, центральной сцене трагедии он спускается в свой подвал (метафора дьявольского святилища, алтаря преисподней), чтобы ссыпать горсть накопленных монет в шестой сундук – “еще неполный”. Здесь он, по существу, исповедуется перед золотом и перед самим собою; затем зажигает свечи и устраивает “пир” (сквозной образ “Маленьких трагедий”) для глаз и для души – то есть совершает некое таинство, служит своего рода мессу золоту.

Этому “мистическому” подтексту соответствуют евангельские парафразы в исповеди персонажа. Груды золота напоминают Б. “гордый холм”, с которого он мысленно взирает на все, что ему подвластно. То есть на весь мир. И чем ниже подвал, чем согбеннее поза Б., склонившегося над золотом, – тем выше возносится его демонический дух.

Параллель самоочевидна: именно власть над всем миром обещал Сатана Христу, возведя Его на высокую гору и предложив в обмен лишь “падши” поклониться князю мира сего (Мф., 4, 8-9). Воспоминание Б. о вдове, которая нынче принесла старинный дублон, “но прежде / С тремя детьми полдня перед окном / стояла на коленах, воя”, негативно связано с притчей о бедной вдове, пожертвовавшей последний лепт на храм (Мк., 12, 14). Это перевернутое изображение евангельской сцены, но и сам образ Б. есть перевернутое изображение Бога. Он так себя и мыслит; золото для него – лишь символ власти над бытием.

Деньги спят в сундуках “сном силы и покоя, / Как боги спят в глубоких небесах”; властвуя над ними, Б. властвует и над богами. Он много раз повторяет: “Я царствую!” – и это не пустые слова. В отличие от А. он ценит деньги не как средство, а как цель; ради них готов терпеть лишения – не меньшие, чем вдова с детьми; ради них он победил страсти; он аскет в том смысле, в каком аскетом был Эпикур, ценивший не обладание, но сознание возможности обладания. (Недаром в его монолог включен Эпикуров образ “спящих богов”.) Отец считает сына врагом – не потому, что тот плох, но потому что расточителен; его карман – это дыра, через которую может утечь святыня золота.

Но золото, ради которого побеждены страсти, само становится страстью и побеждает “рыцаря” Б. Чтобы подчеркнуть это, Пушкин вводит в действие ростовщика Соломона, который ссужает бедного сына богача Б. деньгами и в конце концов советует отравить отца. С одной стороны жид – антипод Б., он ценит золото как таковое; лишен и намека на “возвышенность” чувств (хотя бы и такую демонически-низменную возвышенность, как у Б.). С другой – “возвышенный” накопитель Б. готов унижаться и лгать, лишь бы не оплачивать расходы сына. Вызванный по жалобе последнего к Герцогу, он ведет себя не как рыцарь, но как изворачивающийся подлец; в “рисунке” его пове-дения полностью повторяется “рисунок” поведения Соломона в первой сцене трагедии.

И “рыцарский” жест (перчатка – вызов на дуэль) в ответ на обвинение во лжи, брошенное Альбером в присутствии Герцога, лишь резче оттеняет его полную измену духу и букве рыцарства. И финальное восклицание Герцога над телом внезапно умирающего Б. (“Ужасный век, ужасные сердца!”) в равной мере относится к обоим героям-антагонистам.