Сказка как жанр, виды сказок и их примеры (О литературе)

Сказка – жанр, известный уже в древности. Кто не знает, например, трогательной истории о любви Амура и Психеи, рассказанной Апулеем еще во II в. н. э.? Сказка узнается в ней без труда и по характерному фольклорному зачину (“Жили в некотором государстве царь с царицею…”), и по столь же характерному мотиву волшебных испытаний. Однако вот что обращает на себя особое внимание: все традиционные народно-сказочные ходы подчиняются в этой вставной новелле из романа “Золотой осел” индивидуально-авторскому художественному замыслу.

Боги

у Апулея удивительно напоминают “простых смертных”. Венера “вопит во весь голос”, забывая о том, что она “…мать, и притом женщина рассудительная”. Венере, Марсу – “великому вояке”, да и самому Юпитеру, как говорится, ничто человеческое не чуждо.

Боги спорят и при этом ссылаются на… римское уголовное право.

Ирония Апулея позволяет ему как бы подняться над изначально-фольклорным материалом, взглянуть на него уже с высоты собственного эстетического сознания. Это умение писателя “заставить работать” элементы народно-сказочной структуры, являющиеся традиционными, в

художественно и иной для них системе творчества – отличительная особенность жанра сказки.

Писатель при этом с традицией фольклора не порывает, а дает ей вторую жизнь, находит в ней скрытый, неиспользованный потенциал. Происходит игра жанром. Немецкие романтики, высоко ставившие принципы игры, подвергают переосмыслению и счастливый финал народной сказки, и фольклорное время.

Открытые, неоднозначные финалы типичны для сказок Гофмана. Теряет свойственную для фольклора неопределенность сказочное время и в пьесе другого немецкого романтика, Л-Тика, “Кот в сапогах” (1797). Крестьянский сын Готлиб просит кота Гиниа как можно скорее сделать его счастливым. “Иначе будет поздно,- говорит Готлиб, – ведь уже половина восьмого, а в восемь театр закрывается”.

Ироническая игра типичными народно-сказочными категориями продолжается и в реалистической сказке. Так, уточняет время исполнения волшебного желания персонаж пушкинской сказки царь Салтан, требуя от царевны “родить богатыря… к исходу сентября”. Не чужды Пушкину-сказочнику и открытые, “немые” финалы: вспомним хотя бы конец “Сказки о рыбаке и рыбке” (1833).

Таким образом, сказка является парадоксальным жанром. Тяготея к народному образцу, она одновременно решительно от него отталкивается. Данное противоречие заложено как будто и в самом термине сказка. В самом деле, слово “литературная” имеет латинский корень “littera” – письмо, буква.

Слово же сказка – от “сказывать”, то есть “говорить”. Оно напоминает нам о фольклорных истоках данного жанра, о его “устности”.

В момент зарождения авторской сказки в России установка на чтение, на литературность формы была главным критерием ее художественности. Например, В. А. Левшин предлагал свои “Русские сказки” (1780-1783) просвещенной публике конца XVIII в. в виде галантных рыцарских романов, которые должны были, по мысли автора, составить на читательском рынке конкуренцию популярной французской серии “Голубая библиотека”. Не удивительно, что левшинская сказка в то время читалась как увлекательная беллетристика, образы которой сегодня могут вызвать только улыбку: “Чародей… слетел прямо на воду и ехал по реке, ровно по суху, прямо к ладие княгининой.

Тотчас послали у него спросить, откуду он, и как смеет подъезжать к ладие княжеской без докладу?..” Позднее сказка стремится к отказу от беллетристичности изложения, к устным истокам своего фольклорного детства. Для сказок Андерсена характерна ориентация на устную речь. Автор “Дюймовочки” как бы превращает читателя в слушателя своих сказок, стараясь восстановить атмосферу непосредственного общения с ним. Постоянные обращения к читателю -“слушайте же хорошенько!..”, “кто бы мог подумать…”, “представьте себе…” – характерный стилевой прием датского сказочника.

Но одновременно андерсеновский читатель становится и “зрителем” – может наглядно представить себе картины. развернутые перед ним автором. И разве не поражаемся мы вместе с солдатом из “Огнива” (1835), глядя на огромную собаку, у которой глаза – “каждый с круглую башню”.

Сказочные черты обнаруживались в литературе издавна – и притом в жанрах, от сказки, казалось бы, весьма далеких. Так, мотивы богатырской сказки находим во всемирно известном рыцарском романе нормандского трувера Тома “Тристан и Изольда”, созданном около 1170 г. Сказочные сюжеты о герое-змееборце и мудрой жене, отгадывающей загадки царя, станут основой древнерусского рассказа о Петре и Февронии (XV в.), который назван “Повестью”. Повестью же названо и другое замечательное произведение древнерусской литературы XVII в. – о Горе-Злочастии, в котором также явно прочитывается сказочный мотив дружбы-вражды героя с Горем.

Народно-сказочный тип дурака, шута, по-своему воплощен Шекспиром в образе шута Фесте (“Двенадцатая ночь”, 1600), о котором говорят: “Дурак умно валяет дурака”.

Таким образом, сам тип народно-сказочного миропонимания мог воплощаться не только в жанре собственно сказки. Он органично усваивался разнообразными литературными жанрами.

Например, хорошо известно, что в народной сказке младший брат, который с виду кажется недалеким и глупым, оказывается счастливее своего “умного” и изворотливого старшего брата. А если хитреца и ханжу зовут Блайфилом. а простодушного и открытого Томом Джонсом, то. выходит, сказочная основа есть и в самом знаменитом английском романе XVIII в. – “История Тома Джонса, Найденыша” Филдинга.

По сказочному трафарету разыгрывают свои отношения Гринев и Пугачев в “Капитанской дочке” Пушкина, что дает им возможность в отдельные моменты как бы отступить от своих жестко заданных социальных ролей и выступить в “амплуа” легко узнаваемых сказочных персонажей. Между ними устанавливается явно неофициальный, чисто человеческий контакт, который восходит к этике народно-сказочного мотива волшебного помощника. По отношению к Гриневу Пугачев старается выдержать роль чудесного дарителя, который, предварительно испытав своего “протеже” на добродетель (эпизод с “заячьим тулупчиком”), выручает его затем из, казалось бы, безвыходных положений.

И уж совсем как в сказке все заканчивается благополучным соединением возлюбленных: вместе с героем счастье обретает и та, которую он так удачно и вовремя “догадался” назвать “невинно гонимой” “сиротой” – и Пугачев как добрый помощник, сообразуясь со сказочной логикой, спасает “красную девицу” – Машу Миронову.

Несмотря на то, что в середине XVII – первой трети XIX в. народно-сказочное мироощущение обнаруживает себя в большинстве традиционных литературных жанров, сказка продолжает сохранять свою самостоятельность, громко заявляя о себе именами Перро (“Сказки моей матушки Гусыни… “, 1697), Вольтера (“Задиг”, 1747; “Кандид”, 1759), Гофмана (“Золотой горшок”, 1814, “Крошка Цахес”, 1818), Андерсена (“Сказки, рассказанные детям”, 1835), Пушкина (цикл сказок 1830-1834).

Такое длительное культурно-историческое соседство авторской сказки и сказочности литературных форм не могло не привести к тому, что на подступах к XX в. логика сказки захватывает сферу не только литературы, но и науки. Оксфордский математик Ч. Доджсон, он же Л. Кэрролл, создает одну из самых замечательных сказок мировой литературы – “Приключения Алисы в стране чудес” (первое издание -1865 г.). Поэтика нонсенса и парадокса, составляющая основу этого произведения, привлекла к себе внимание известных ученых XX в.

Творчество Кэрролла предвосхитило художественные искания писателей-сказочников XX в. Относительность времени, которое можно то терять, то находить, превосходно ощущают многие герои знаменитой “Сказки о потерянном времени” Е. Шварца. Нотка нонсенса, атмосфера абсурда ощущаются в знакомых всем с детства стихах К. Чуковского. Кот у него может ехать “задом наперед”, а жаба – “на метле”, “волки от испуга скушали друг друга”, а гиппопотам, подобно сказочному царю, вместо прекрасной царевны и “полцарства в придачу” обещает подарить двух лягушек и “пожаловать” еловую шишку богатырю-избавителю от чудовища-таракана.

В современном мире интерес писателей к сказкам растет. На поиски обетованной страны Муравии отправляется герой поэмы А. Твардовского Никита Моргунок. “Чудики”, деревенские “грамотеи” В. Шукшина ощущают себя в окружении городских как сказочный “дурак” среди своих “умных” братьев. Образ-символ Царь-рыбы у В. Астафьева явно восходит к народно-сказочным представлениям о магическом животном, отношения с которым человек должен строить на путях мудрого компромисса и великодушия. “Роман-сказка” – такой подзаголовок имеет “Белка” А. Кима…