Символизм Блока и акмеизм Гумилева
Николай Степанович Гумилев родился в 1886 году в Кронштадте в семье корабельного врача. В 1906 году он окончил Николаевскую Царскосельскую гимназию. Первое стихотворение Гумилева “Я в лес бежал из городов…” было опубликовано в 1902 году в “Тифлисском листке”, а первая книга стихов “Путь конквистадоров” – в 1905 году.
С тех пор поэтические сборники следовали один за другим: 1908 год – “Романтические цветы”, 1910 год “Жемчуга”, 1912 год “Чужое небо”, 1916 год “Колчан”, 1918 год “Костер”, “Фарфоровый павильон”
“Темно-зеленая, чуть тронутая позолотой книжка, скорей даже тетрадка Н. Гумилева прочитывается быстро. Вы выпиваете ее, как глоток зеленого шартреза”, – писал Ин. Анненский в своей рецензии на “Романтические цветы”.
Однако каждая публикация Гумилева резко критиковалась современниками. Так, Вяч. Вс. Иванов рекомендовал читателям не обставлять знакомство с ним “академически, в хронологическом порядке первых сборников, которые могут только от него оттолкнуть…”.
Он предлагает сразу открыть “Огненный
Интересно, что стихотворение “Заблудившийся трамвай” содержит не только пророчество о собственной смерти (“Голову срезал палач и мне”), но, возможно, и предвидение обстоятельств своего “дела”. Тема Машеньки, Гринева и Императрицы (“Как ты стонала в своей светлице, я же с напудренною косой шел представляться Императрице и не увиделся вновь с тобой”) вводит в стихотворение мотив обвинения в участии в замыслах бунтовщиков. Обвинения, которое уже никто не в силах отвести.
Вяч. Иванов, с легкостью перемещаясь вслед за своим героем во времени и пространстве, естественно, касается и отношений Гумилева с русским символизмом, с Блоком в частности. Однако тщательно фиксируя и подробно разбирая совпадения между этими двумя поэтами, Иванов почему-то оставляет в стороне полемику между ними, в последние годы особенно напряженную.
И интересную читателям прежде всего потому, что именно в этой полемике Гумилев обретает отчетливый гражданский темперамент, в чем ему принято с легкой руки того же Блока – решительно отказывать.
Считая Блока величайшим современным поэтом, без сомненья учась у него, Гумилев в то же время был резко не согласен с целым комплексом важнейших блоковских идей, получивших завершение после революции. И это несогласие выплескивалось не только в прямые, спонтанно вспыхивающие споры, о которых в один голос вспоминают современники, но и в стихи, потом составившие “Огненный столп”. Например, гумилевское “Шестое чувство” непосредственно сталкивается с блоковской статьей “Крушение гуманизма”: и у Блока, и у Гумилева речь идет о возникновении “новой человеческой породы”, и у того, и у другого – о рождении “человека – артиста”. Однако сама операция мыслится абсолютно по-разному.
Если у Блока это кровавый, революционный акт, то у Гумилева – длительный эволюционный процесс: “Так век за веком скоро ли, Господь?..”. И если у Блока все творится острым “ножичком” двенадцати, то у Гумилева соответственно деликатным “скальпелем природы и искусства”.
Этот политический, в сущности, спор возникает не сам по себе, а вырастает из спора эстетического, давнего спора акмеизма и символизма.
Гумилев был приверженцем идей акмеизма (от греч. akme высшая степень чего-либо, цветущая сила) – течения в русской поэзии 1910-х гг. Акмеизм провозгласил освобождение поэзии от символистских порывов к “идеальному”, от многозначности и текучести образов, усложненной метафоричности, возврат к материальному миру, предмету, стихии “естества”, точному значению слова. Этому течению присущи модернистские мотивы, склонность к эстетизму, камерности, поэтизации чувств первозданного человека.
Приверженцами акмеизма были также С. Городецкий, М. Кузмин, ранние А. Ахматова, О. Мандельштам.
Символизм, сторонником которого был А. Блок, представляет собой направление в европейском и русском искусстве 1870-1910-х гг., сосредоточенное преимущественно на художественном выражении посредством символа (как многозначно-иносказательного и логически непроницаемого образа) и идей, находящихся за пределами чувственного восприятия. Главные представители символизма в литературе А. Белый, Вяч. Иванов, Ф. Сологуб.
Если у Блока недостаток духовности связан с тлетворным влиянием “старого” мира, “обескрылевшего и отзвучавшего”, а потому и подлежащего уничтожению, то у Гумилева все объясняется (и извиняется) как раз “молодостью” мира, не реализовавшего еще своего потенциала и требующего в силу этого терпенья и труда.
В “Чужом небе”, самой своей акмеистской книжке, воодушевленно утверждая собственный поэтический характер, тщательно выстраивая систему координат, четко определяясь в симпатиях и антипатиях, Гумилев находит силы на мгновение остановиться. Остановиться в разгаре этих хлопот, чтобы задуматься о правомерности только что рожденного лирического героя – “сильного, злого, веселого”. Правомерности с точки зрения традиции, не литературной, конечно, а христианской. Стихотворение “Отрывок” (“Христос сказал: убогие блаженны, завиден рок слепцов, калек и нищих…”) отражает эти раздумья.
Резко выделяясь медлительной, тяжелой интонацией на фоне брызжущих весельем стихов “Чужого неба”, стихотворение как бы дает толчок той незаметной поначалу, но неуклонной переориентации, что происходит в поэзии Гумилева.
Цветение не только плоти, но в первую очередь духа (“Расцветает дух, как роза мая, как огонь, он разрывает тьму, тело, ничего не понимая, слепо повинуется ему”) будет все более занимать поэта, становясь темой многих поздних стихов, в одном из которых Гумилев непосредственно приходит к церковным дверям:
“Я дверь толкнул. Мне ясно было, Здесь не откажут пришлецу, Так может мертвый лечь в могилу, Так может сын войти к отцу…”
Приходит тогда, когда Блок от церковных дверей, по сути, уходит, утверждая в “Крушении гуманизма”, что “музыка”, явственно им различимая, “противопо-ложна привычным для нас мелодиям об истине, добре и красоте”. То есть как раз тем мелодиям, которым с волнением Гумилев внимает в “евангелической церкви”:
“А снизу шум взносился многий, То пела за скамьей скамья, И был пред ними некто строгий, Читавший книгу Бытия. И в тот же самый миг безмерность Мне в грудь плеснула, как волна, И понял я, что достоверность Теперь навек обретена”.
Но, собственно, этим “мелодиям” Гумилев внимал и раньше. Ими определялось неустанное движение его поэтического характера, та “смена душ”, о которой говорится в стихотворении “Память”. Ими же исподволь внушено и представление о человеческой и поэтической миссии:
“Я – угрюмый и упрямый зодчий Храма, восстающего во мгле, Я возревновал о Славе Отчей, Как на небесах, и на земле”.
И это образ, образ “храма, восстающего во мгле”, видится прямой альтернативой той разрушительной стихии, которую восславил Блок. Внимательное чтение гумилевских сборников убеждает, что поэт имел сложившуюся концепцию русской и европейской жизни, в отсутствии которой упрекал его А. Блок в своей антиакмеистской и антигумилевской статье “Без божества, без вдохновенья” (1921). Концепция Гумилева, однако, расходилась с общесимволистской.
Чтобы это понять, достаточно сопоставить “Итальянские стихи” Блока с “итальянскими” стихотворениями Гумилева, вошедшими в состав его сборника “Колчан” (1916). Даже удивительно, как одна и та же реальность – Италия начала века (Блок посетил ее в 1909, а Гумилев – в 1912 году) – по – разному отозвалась в стихах двух поэтов.
Того, чего больше всего боялись, чего не хотели и все-таки обнаруживали в России символисты ее стремительное “обуржуазивание”, особенно явственное в больших городах, как раз этого-то и не видит Гумилев. В его поэзии вообще нет русских городов, даже их названий. Города как бы остались для него в Европе – и их он охотно перечисляет в самих заглавиях стихов: “Рим”, “Венеция”, “Неаполь”, “Генуя”, “Болонья”.
Можно встретить в его стихах упоминание о Берлине, Париже, Константинополе, даже об Аддис – Абебе, а вот о Москве или Петербурге – нельзя. В гумилевской России одни только “тихие углы”, где идет, а вернее, стоит неподвижная, тусклая жизнь.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...