Шинель характеристика образа Башмачкина Акакия Акакиевича
ШИНЕЛЬ
(Повесть. 1839-1841; опубл. 1842)
Башмачкин Акакий Акакиевич – центральный персонаж повести о пропавшей шинели, “вечный титулярный советник” (статский чиновник 9-го класса, не имеющий права на приобретение личного дворянства – если он не родился дворянином; в военной службе этому чину соответствует звание капитана, что в какой-то степени роднит несчастного Башмачкина с несчастным капитаном Копейкиным из “Мертвых душ”), “Маленький человечек с лысинкой на лбу”, чуть более пятидесяти лет, служит переписчиком бумаг
Связан он и с литературным типом нищего мечтателя-неудачника немецкой и французской
А. А. живет в обезличенном обществе, – поэтому вся повесть о нем строится на формулах типа “один день”, “один чиновник”, “одно значительное лицо”. В обществе этом утрачена иерархия ценностей, поэтому речь рассказчика, который почти ни в чем не совпадает с автором, синтаксически нелогична, обеднена, изобилует словечками типа “даже”. Однако “даже” косноязычие рассказчика не идет ни в какое сравнение с косно-язычием героя: А. А. изъясняется практически одними предлогами и наречиями.
Всю жизнь он служит на одном и том же месте, в одной и той же должности; жалованье у него мизерное – 400 руб. в год, вицмундир давно уже не зеленого, а рыжевато-мучного цвета; выношенную до дыр шинель сослуживцы, которые постоянно издеваются над А. А., называют капотом.
Сюжет (принципиально ослабленный, растворенный в соци-ально-психологическом анализе) завязывается в момент, когда Д. А., измученный северным морозом Петербурга, является к одноглазому портному Петровичу с просьбой в очередной раз подлатать ветхую ткань – и получает решительный отказ: нужно шить новую, старая починке не подлежит. Второй визит к “беспощадному” Петровичу (который, словно бы не замечая ужаса клиента, грозит разорительной суммой в 150, а то и 200 руб.) не помогает. Приняв двугривенный на опохмел, тот повторяет вчерашний “диагноз”: починить нельзя, нужно шить новую. Расчислив все свои доходы и расходы, А. А. решается на приобретение новой шинели.
Имея привычку от каждого потраченного рубля оставлять по грошу, он уже накопил 40 руб.; сколько-то удается собрать за счет отказа от вечернего чая и свечей; наконец, департаментские “деньги к празднику”, вопреки ожиданию, выплачивают в размере 60 руб. – вместо обычных 40. А. А. воодушевлен “вечной идеей будущей шинели”; несмотря на всю свою робость, он допускает даже порой “дерзкие и отважные мысли”, а не положить ли куницу на воротник? Через 2-3 месяца суровой аскезы минимально необходимые 80 руб. собраны; шинель – с крашеной кошкой вместо куницы – сшита; тихий А. А. по дороге в департамент несколько раз усмехается – чего с ним прежде никогда не случалось. Сослуживцы предлагают “вспрыснуть” обнову; вечер назначен у помощника столоначальника, живущего в лучшей части города, куда А. А. едва ли не впервые отправляется со своей окраины.
Благодаря шинели словно какая-то пелена спадает с его глаз; он удивленно разглядывает модные лавки, столичное освещение… В гостях – опять же едва ли не впервые в жизни – он задерживается до 12 ночи, выпивает шампанского – и на возвратном пути из светлого центра к темной окраине лишается шинели, которую успел ощутить “подругой жизни”. Некие люди с усами окружают его, и один из них, произнеся: “А ведь шинель-то моя!” – показывает кулак величиною с чиновничью голову.
Первый круг житейского ада пройден; день величайшего торжества завершился ночью величайшей утраты. Сюжет повести идет на второй заход; А. А. предстоит новый круг ада – на сей раз бюрократического.
Явившись рано поутру к частному приставу, А. А. слышит ответ – еще спит; в 10 утра – еще спит; в 11 – его уже нет дома. Прорвавшись в обеденное время к недовольному приставу, А. А. ничего не добивается. Вместо того чтобы начать поиск похищенной шинели, частный выговаривает потерпевшему: “Да почему он так поздно возвращался, да не был ли в беспорядочном доме” и проч. Не найдя поддержки внизу иерархической лестницы, А. А. решается искать защиты “наверху” – у “одного значительного лица”, лишь недавно получившего генеральский чин.
Само по себе это “значительное лицо” вовсе не злобно; однако чин и сознание высоты собственного положения совершенно сбивают его с толку. Человеческое начало подавлено в нем бюрократическим гонором. Просьба несчастного А. А. “списаться как-нибудь с г. обер-полицмейстером” вызывает в генерале приступ чиновного негодования (надо было через секретаря), а невинное замечание (“секретари того… ненадежный народ”) приводит в такое неистовство, что робкого А. А. канцеляристы должны подхватить и вывести под руки в полуобморочном состоянии.
Потрясенный, в дырявой шинели, с открытым от изумления ртом, он возвращается домой; по дороге вьюга надувает ему горловую жабу; доктор выносит приговор – неизбежную смерть не позднее полутора суток. Так и не очнувшись (в бреду ему видится шинель с западнями для воров), “сквернохульничая” на Его Превосходительство, А. А. умирает. Подобно бедному Евгению из пушкинского “Медного всадника”, оказавшись за гранью разума и на волосок от смерти, он бессильно бунтует против безличного “властелина судьбы”. (“Фальконетов монумент” Медного всадника как бы случайно упомянут в повести; в цензурном варианте поэмы Пушкина монолог Евгения “Ужо тебе!” был выпущен; однако, даже если Гоголь не был знаком с рукописным текстом, в статье В. Г. Белинского о поэме была высказана догадка о недостающем фрагменте.)
А. А. покидает пределы этой омертвевшей жизни, где даже о кончине человека узнают лишь на четвертый день после похорон (на дом к А. А. является посыльный из департамента, чтобы узнать, почему того нет в присутствии) – и тут же заменяют “выбывшего” новым исполнителем функции. Сюжет совершает третий “заход”; характер повествования резко меняется. Рассказ о “посмертном существовании” А. А. в равной мере исполнен ужаса и комизма, фантастического правдоподобия и насмешливо поданной неправдоподобности. Выйдя из подчинения законам мира сего, А. А. из социальной жертвы превращается в мистического мстителя.
В мертвенной тишине петербургской ночи он срывает шинели с чиновников, не признавая бюрократической разницы в чинах и действуя как за Калинкиным мостом (т. е. в бедной части столицы), так и в богатой части города. Лишь настигнув непосредственного виновника своей смерти, “одно значительное лицо”, которое после дружеской начальственной вечеринки направляется к “одной знакомой даме Каролине Ивановне”, и сорвав с него генеральскую шинель, “дух” мертвого А. А. успокаивается, исчезает с петербургских площадей и улиц. Видимо, “генеральская шинель пришлась ему совершенно по плечу”.
Таков итог жизни социально ничтожной личности, превращенной в функцию. У А. А. не было никаких пристрастий и стремлений, кроме страсти к бессмысленному переписыванию департаментских бумаг; кроме любви к мертвым буквам: ни семьи, ни отдыха, ни развлечений. Но социальное ничтожество неумолимо ведет к ничтожеству самого человека. А. А., по существу, лишен каких бы то ни было качеств.
Единственное положительное содержание его личности определяется отрицательным понятием: А. А. незлобив. Он не отвечает на постоянные насмешки чиновников-сослуживцев, лишь изредка умоляя их в стиле Поприщина, героя “Записок сумасшедшего”: “Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?”
Само имя Акакий в переводе с греческого – и означает “незлобивый”. Однако этимологический смысл имени без остатка скрыт за его “неприличным” звучанием. Фекальные ассоциации усилены “списком” столь же неприлично звучащих имен, которые будто бы попадались в святцах матушке А. А. перед крещением младенца: Мокий, Соссий, Хоздазат, Трифиллий, Дула, Нарахисий, Павсикакий.
Гоголь рифмует “недостойное” звучание имен с ничтожеством героя. Бессмысленна и его фамилия, которая, как иронически замечает рассказчик, произошла от башмака, хотя все предки А. А. и “даже” шурин (притом что герой – не женат) ходили в сапогах.
Но незлобивость А. А. обладает определенной духовной силой; в повесть введен “боковой” эпизод с “одним молодым человеком”, который внезапно услышал в жалостливых словах обиженного А. А. “библейский” возглас: “Я брат твой” – и переменил всю свою жизнь. Так социальные мотивы, связанные с А. А. как “типом”, оказываются изначально обрученными с религиозным содержанием его образа; и вся печальная история о шинели А. А. строится на взаимопроникновении, взаимопереходе социального начала в религиозное, и наоборот.
Пристрастие А. А. к буквам “обличает” безличность бюрократического мироустройства, в котором содержание подменено формой. И в то же самое время оно пародирует сакральное, мистическое отношение к священной Букве, Знаку, за которым скрыт таинственный смысл. Описание ледяного зимнего ветра, который мучит петербургских чиновников и в конце концов убивает А. А., связано с темой бедности и униженности “маленького человека”.
И в то же самое время, как давно замечено, время в “Шинели” расчислено по особому календарю; естественная хронология грубо нарушена, чтобы действие начиналось зимой, зимой продолжилось и зимой завершилось. Петербургская зима в изображении Гоголя приобретает метафизические черты вечного, адского, обезвоженного холода, в который вморожены души людей – и душа А. А. прежде всего.
Далее, образ начинающего генерала, у которого лицо как бы подменено безличной значительностью звания (“одно значительное лицо”), тоже показывает безличие бюрократии. Однако и он встроен в религиозно-символический план повествования. Он словно сходит с табакерки портного Петровича, на которой изображен генерал со стершимся лицом, заклеенным бумажкой.
Он демонически подменяет собою Бога и вершит высший суд над социальной душой А. А. (“что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников высших”).
Сам А. А. поминает в предсмертном бреду “Его Превосходительство”. Это бунт “маленького человека” против унизившего его начальства – и одновременно это своеобразное социальное богоборчество. Ибо “значительное лицо” и впрямь замещает в чиновном сознании А. А. идею Бога. Слова “сквернохульничать” в русском языке нет и быть не может; это тавтология, замещающая богохульство (потому хозяйка и крестится в ужасе, вслушиваясь в предсмертный бред А. А.).
Наконец, само отношение А. А. к вожделенной шинели и социально, и эротично (“подруга жизни”), и религиозно. Мечта о новой шинели питает его духовно, превращается для него в “вечную идею будущей шинели”, в идеальный образ вещи, существующий, в полном согласии с др.-греч. философом Платоном, до и помимо нее. День, когда Петрович приносит обнову, становится для А. А. “самым торжественнейшим в жизни” – неправильная стилистическая конструкция (либо “самый”, либо “торжественнейший”) уподобляет этот день Пасхе, “торжеству из торжеств”.
Прощаясь с умершим героем, автор замечает: перед концом жизни мелькнул ему светлый гость в виде шинели; светлым гостем принято было именовать ангела. Жизненная катастрофа героя предопределена столько же бюрократически-обезличенным, равнодушным мироустройством, сколько и религиозной пустотой действительности, которой принадлежит Л. А., и пустотой самого А. А. Что здесь причина, что следствие, определить невозможно. Социальная подоплека смерти несчастного героя – насквозь метафизична; посмертное, “загробное” воздаяние, о котором автор сообщает то предельно всерьез, то предельно иронически, насквозь социально.
Однако читатели XIX в. рассматривали образ А. А. прежде всего в социальном контексте; бесчисленные проекции этого образа (начиная с Макара Девушкина в “Бедных людях” Ф. М. Достоевского, который как бы восстанавливает “тип” маленького человека в духовных правах, и до героев А. П. Чехова) направлены в морально-общественную плоскость, сведены к теме безвинно и безнадежно страдающего человека. Однако ре-лигиозно-философская энергия, заключенная в образе А. А., в конце концов пробьется сквозь сугубо социальные наслоения – и отзовется в поздней прозе того же Ф. М. Достоевского (персонажи романа “Униженные и оскорбленные”, Соня Мармеладова п Катерина Ивановна в “Преступлении и наказании”, Хромоножка в “Бесах” и др.).
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...