Щедрин-критик и Щедрин-писатель

Щедрин-критик вносил новые вклады не только в разработку содержания критического реализма, но, что особенно важно, в разработку художественных форм, его поэтики. Последнее было как раз слабым местом прежней “реальной критики”. Особенно важны осмысления поэтики реалистического гротеска, “эзопова” языка сатиры.

Здесь Щедрин-критик сливался с Щедриным-писателем. Кроме него, некому было осознать столь важную особенность художественного реализма.

Чернышевский и Добролюбов сошли со сцены, когда во всю мощь развернулось сатирическое

творчество Щедрина. Их отзывы о “Губернских очерках” были в высшей степени положительными, но не затрагивали проблем сатиры и гротеска. Да и само произведение еще не давало поводов для постановки этих проблем. “Новый Гоголь” явился – вот лучшая похвала, которая раздалась по адресу Щедрина. Похвала большая, но в ней заключалась только оценка масштаба дарования, а внутренние особенности всецело сводились к односложному определению – “реализм”.

Писарев совсем не разобрался в “цветах” сатиры и юмора Щедрина. Таким образом, Щедрину волей-неволей приходилось самому растолковывать

сущность сатиры вообще и своей в особенности. Ясно, что к этому могли подавать поводы только внешние обстоятельства, нападки реакционной критики, вынуждавшие Щедрина выступать с “разъяснениями”. Щедрин сделал несколько важных признаний и обобщений относительно творческой лаборатории писателя-сатирика, мастера гротеска и “эзопова” языка.

Свои наблюдения он высказал в “Письме в редакцию “Вестника Европы” в связи с упоминавшейся статьей А. С. Суворина “Историческая сатира”, изобиловавшей лжетолкованиями “Истории одного города”. Датированное 1871 годом письмо не было отправлено Щедриным по назначению и впервые увидело свет только в 1913 году. Оно важно как факт биографии Щедрина и в историю критики в свое время не вошло.

И все же подобные мысли Щедрин высказывал в других своих статьях, например в цикле “Круглый год” (1879), и в какой-то мере они не остались секретом. Многие суждения Щедрина сотрудники “Отечественных записок” имели возможность слышать от него устно, в личном общении. В частности, о значении такого общения рассказывает Михайловский в своих статьях о Щедрине.

Щедрин говорил об относительной свободе писателя-реалиста в обращении с художественной формой. В “Истории одного города” ему, например, было удобно в форме исторической хроники вести рассказ от лица архивариуса. Перерывы в повествовании, переходы, мотивировки органически сливались с общим “глуповским” фоном “Истории одного города”. Ошибка Суворина в том, что он эту “историю” судил по меркам реальной истории России, совершенно забыв, что “иносказательный смысл тоже имеет право гражданственности” в искусстве1.

Нельзя наивно, буквалистски толковать гротескные приемы писателя-реалиста. Суворин вопрошал: какой же это реализм, если у градоначальников вместо мозгов – фарш или органчик? Щедрин парировал эти замечания следующим образом: “Ведь не в том дело, что у Брудастого в голове оказался органчик, наигрывавший романсы: “не потерплю!” и “раззорю!”, а в том, что есть люди, которых все существование исчерпывается этими двумя романсами”2.

Тут все дело в социальной функции гротеска. Точно также нет никакого глумления со стороны сатирика над народом, когда он выводит “глуповцев”. Есть народ как воплощение идеи демократизма, и есть народ исторический, живущий в данный момент. И в его жизни может оказаться много черт, достойных беспощадного осмеяния.

Функции гротеска всегда направленные, их нельзя судить по правилам будничной достоверности, формальной правильности по отношению к факту.

В “Круглом годе” (1879) Щедрин еще полнее охарактеризовал свою манеру писать, которая некоторых современных ему критиков постоянно вводила в заблуждение: “с кем они имеют дело?” И Щедрин тут же прибегал к блестящему шаржу, еще раз доказывая, какой великой мощью обладает его иносказание, при помощи которого удается сказать все, что хочешь, а “придраться” цензуре нельзя.

В намерения Щедрина вовсе не входило только “обмануть начальство”. Существование писателя-сатирика “законами не возбраняется”: в учебниках по риторике, “допущенных к обнародованию”, предусмотрена и метафора, и аллегория, и синекдоха, и метонимия, и эпиграммы, и сатира.

Иногда “эзопова” манера небезвыгодна: благодаря ей писатель “отыскивает такие пояснительные черты и краски, в которых при прямом изложении предмета не было бы надобности, но которые все-таки не без пользы врезываются в памяти читателя”1. Щедрин дает понять, что поэтика его “эзоповой” речи, хотя и навязана цензурными обстоятельствами, не может объясняться только этой узкой причиной. Искусство многопланового иносказания стимулирует разработку языка, новых оборотов, приемов творчества, обогащает художественный реализм.

Историк литературы не должен упрощать эту проблему, а брать ее во всей полноте конкретного содержания и значения, как подсказывает сам Щедрин.