Шенграбенское и Аустерлицкое сражение в контекте романа “Война и мир”
Шенграбенское сражение – единственное событие в истории войны 1805 г., имевшее, с точки зрения Толстого, нравственное оправдание. И вместе с тем – первое практическое столкновение Болконского с законами войны, психологически подточившее его волюнтаристские устремления. План спасения отрядом Багратиона основной части русской армии явился актом воли Кутузова, покоился на нравственном законе (жертвою “части” спасалось “целое”) и был противопоставлен Толстым произволу решения о сражении под Аустерлицем.
Исход сражения решается
Столь же важным является Шенграбен и для самоопределения Ростова. Несопоставимость внутреннего побуждения (задор и решимость) и объективного результата (ранение и паническое бегство) ввергает героя в пучину страшных для него вопросов и вновь, как на Энском мосту (Толстой дважды проводит эту параллель),
Решение об Аустерлицком сражении принимается вопреки воле Кутузова. Предусматриваются, казалось, все возможности, все условия, все “малейшие подробности”. Победа представляется не “будущим”, а уже “прошедшим”.
Кутузов не бездеятелен. Однако его энергия противостояния умозрительным построениям участников военного совета в канун сражения, покоящаяся на ощущении “нравственного мира” армии, ее “общего духа” и внутреннего состояния войска противника, парализуется произволом других, облеченных большею властью. Кутузов предвидит неизбежность поражения, но бессилен сломить активность множества произволов и потому столь инертен на предшествующем сражению совете.
Болконский перед Аустерлицем – в состоянии сомнения, неясности и тревоги. Оно порождено “практическим” знанием, обретенным рядом с Кутузовым, правота которого всегда подтверждалась. Но сила умозрительных построений, власть идеи “торжества над всеми” переводит сомнение и тревогу в ощущение достоверно наступающего “дня его Тулона”, который должен предопределить общий ход дела.
Все предусмотренное планом атаки рушится сразу, и рушится катастрофически. Непредугаданными оказываются намерения Наполеона (он вовсе не избегает сражения); ошибочными – сведения о расположении его войск; непредвиденным – его план вторжения в тыл союзной армии; почти ненужным – отличное знание местности: еще до начала сражения в густом тумане командиры теряют свои полки. Чувство энергии, с которым солдаты двинулись к месту сражения, обращается в “досаду и злобу” (9, 329).
Союзные войска, уже видевшие себя атакующими, оказались атакованными, и в самом уязвимом месте. Подвиг Болконского был совершен, но ничего не изменил в общем ходе сражения. Катастрофа Аустерлица вместе с тем обнажила для князя Андрея противоречивость между построениями разума и “откровениями” сознания.
Страдание и “близкое ожидание смерти” открыли его душе нетленность общего потока жизни (настоящего), символизируемого “вечным” для всех людей небом, и преходящую значимость личности, которую героем делает совершающееся историческое событие.
Николай Ростов непосредственным участником сражения не является. Посланный курьером, он выступает как зритель, невольно созерцающий разные периоды и участии битвы. То состояние умственного и душевного напряжения, во власти которого Ростов оказался в итоге Шенграбена, ему не под силу и длительным быть не может.
Его инстинкт самосохранения находи? почву, гарантирующую безопасность от вторжения страшных и ненужных ему вопросов. “Обожествление” императора, творящего, с точки зрения Ростова, историю, уничтожает страх смерти. Нерассуждающая готовность умереть за государя в любой момент выводит из сознания героя вопрос “зачем?”, возвращает Ростова к норме “здоровой ограниченности”, предопределяя тем самым его рассуждения о “долге” повиновения правительству в эпилоге романа.
Путь сомнений, тяжких кризисов, возрождений и новых катастроф и для Андрея и для Пьера (в период 1806-начала 1812 г.) есть путь познания – и путь к другим людям. То понимание, без которого, по мысли Толстого, но может быть и речи о “единении людей”, – не только природный интуитивный дар, но способность и одновременно потребность, обретаемые опытным путем.
Для Друбецкого и Берга, достигающих в период от Аустерлица до 1812 г. (т. е. в период “неудач и поражений”) предельно возможных для каждого из них границ “служебной и личной карьеры, потребности в понимании нет. Жизнетворная стихия Наташи на какой-то момент уводит Друбецкого от Элен, но мир “праха” людского, позволяющий легко и быстро подниматься по ступеням лестницы добродетелей извращенных, одерживает верх. Николай Ростов, наделенный “чуткостью сердца” и одновременно “здравым смыслом посредственности”, несет в себе способность понимания интуитивного.
Именно поэтому столь часто вторгается в его сознание вопрос “зачем?”, поэтому он ощущает “синие очки общежития”, определяющие поведение Бориса Друбецкого.
Этим “пониманием” Ростова во многом объясняется и возможность любви к нему Марьи Болконской. Однако человеческая заурядность Ростова постоянно заставляет его уходить от вопросов, сложностей, неясностей – от всего, что требует значительных умственных и эмоциональных усилий. Между Аустерлицем и 1812 годом Ростов то в полку, то в Отрадном.
И всегда в полку ему “тихо и спокойно”, в Отрадном – “трудно и запутано”. Полк для Ростова – спасение от “житейской путаницы”. Отрадное – “омут жизни” (10, 238).
В полку легко быть “прекрасным человеком”, в “миру” – трудно И лишь дважды – после огромного карточного проигрыша Долохову и в момент размышлений о мире между Россией и Францией, заключенном в Тильзите, – в Ростове рушится гармония “здоровой ограниченности”. Понимания, связанного с глубиной познания частных и общих закономерностей жизни человечества, Николай Ростов – в пределах “романных” – обрести не может.
Для Толстого (и его героя 50-х гг.) каждый проходящий день – факт истории, истории живой, своего рода “эпоха” в жизни души. Болконский этим ощущением значимости каждого проходящего дня не обладает. Идея движения личности в каждый “бесконечно малый момент”, положенная в основу философской концепции “Войны и мира”, и год разлуки, который предлагает Наташе князь Андрей по произволу отца, в романе явно соотнесены.
Закон движения личности во времени, силу которого герой уже испытал, не переносится им па другого человека.