Сергей Носов: “С Достоевским мы могли бы запросто ехать в одном купе”
– Сергей Анатольевич! Вы один из самых популярных современных авторов. Упоминания о Вас можно обнаружить, по статистике Яндекса, на десятках тысячах интернет-страниц.
В Сети выложены тексты Ваших романов, рассказов и пьес. Вам посвятила страницу “Википедия”. Вы ведете блог в ЖЖ… Это сейчас.
А как все начиналось?
Ведь в “лирики” Вы пришли из “физиков”, а такое хотя и случалось в нашей литературе, но все же нечасто.
– Уверяю вас, часто. И в этом отношении военный инженер Достоевский нам всем, бывшим технарям,
Даже во сне. Не знаю, священное ли оно было, но точно безумие. И длилось это состояние более года.
От тех опытов ничего не осталось, сам потом сжег. Запомнилось лишь понимание перехода: нет обратно пути, все! – изменил – радиотехнике с литературой.
– Помните ли Вы школьные
– Сколько угодно. Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов… Время от времени обращаюсь то к тому, то к другому, побуждаемый чем-то неясным. Сыну, помню, на лето “Войну и мир” задали, я открыл просто так – и зачитался, причем как раз теми страницами, которые в школе труднее всего давались.
А недавно “Анну Каренину” перечитывал, многому изумляясь. Потом ведь мне, помимо прочего, приходилось много инсценировок нашей классики делать для “Радио России”, а когда ее препарируешь, классику-то нашу, очень уж к ней личное отношение возникает. В школе я литературу как предмет любил, но все же он был для меня привнесенной данностью.
Сильные чувства значительно позже возникли, когда я литературу как мир и богатство стал понимать.
– Вопрос от главного редактора газеты: а кнопки Вы учительнице литературы на стул подкладывали? (Он сам, судя по всему, подкладывал, а потом устыдился – и стал учителем.) Или любили ее? Осталась ли в Вашей памяти какая-нибудь школьная история, которая, возможно, могла бы стать сюжетом литературного произведения?
– У нас была строгая учительница, Софья Борисовна, требовательная. Наизусть мы должны были знать много, и прозаические куски тоже – вплоть до цитат из ленинской статьи “Партийная организация и партийная литература”. При всем том она вела урок очень эмоционально, излагала материал с посылом, “от себя”, определенно в нас возжечь любовь к литературе хотела, к самой что ни на есть художественной. Пренебрежительного отношения к предмету у нас не было.
Кнопок мы не подкладывали, и историй забавных не помню, но чем-то школьные уроки в моих теперешних литературных занятиях отзываются, это верно. В самом деле, почему, спрашивается, у меня героями прозы иногда учителя становятся? Не летчики, не архитекторы, не футболисты… Есть у меня рассказ “Поездка в Америку”, мрачноватый такой, печальный, действие происходит в пору распада СССР.
Учительница русского языка и литературы, усталая-преусталая, возвращается из Латвии с похорон своего бывшего мужа, билетов на поезд нет, и проводники пускают ее в вагон-видеосалон, где в режиме нон-стоп за деньги показывают (в основном безбилетникам) так называемую эротику. Такие вагоны действительно были. Вот она сидит в темноте, смотрит вместе с другими пассажирами, что показывают, а в голове у нее каша – муж покойный, еще не прощенный, голые тела в изобилии, и вдруг фраза в мозгу образуется: “Я, Софья Семеновна, может, в Америку поеду”.
Помню, редактор меня спросил: “Это что еще за Софья Семеновна? Откуда взялась?” Говорю: “Из школьной программы. Софья Семеновна – это Сонечка Мармеладова, а в Америку – это в конечном итоге Свидригайлов поехал, когда пистолет к виску поднес”. “А! – редактор вспомнил. – Вот оно что!” Так что уроки литературы я не забыл, они у меня в подкорке сидят.
– По мнению критиков, Ваши романы (“Член общества, или Голодное время”, “Грачи улетели”) стали самым ярким воплощением “петербургского текста” в прозе наших дней. Расскажите о них, пожалуйста, нашим читателям: какой образ города Вы в них создали?
– Мне трудно судить о том, что и как в моих сочинениях воплощается. Просто воспринимаю город по-своему и выражаю это восприятие, когда появляется необходимость. А необходимость обусловлена художественной задачей. Автору художественную задачу сформулировать непросто, да и не его это дело, по большому счету.
Ему надо в этом деле больше полагаться на интуицию. Интуиция подсказала мне, что в “Голодном времени” важнейшим местом должна быть Сенная площадь с ее грандиозной барахолкой образца 1991 года и бетонным забором, огораживающим долгострой Метростроя. А в “Грачах” героям, согласно авторской интуиции, потребовалось прикипеть душой к промзоне, окружающей бывшее старообрядческое Громовское кладбище, о существовании которого, кстати, большинство петербуржцев даже не догадываются. Петербург – не только дворцы.
И не только доходные дома. Петербург и промзонами любопытен, и “зонами отчуждения”. И вообще той стороной, которая меньше всего напоминает о Петербурге.
– Ваш стиль нередко сравнивают с гоголевским. Действительно ли Гоголь повлиял на Вас в наибольшей степени?
– Просто фамилия у меня в известном смысле гоголевская, отсюда и сравнения, думаю. Не знаю. Любовь к фантасмагориям, может быть, действительно гоголевского происхождения. Я еще до школы знал некоторые сюжеты Гоголя в пересказах взрослых.
В пионерском лагере, в младшей группе, у меня обнаружился дар сказителя страшных историй, а это после отбоя очень ценилось. Когда я отправлялся в пионерлагерь во второй раз, нарочно читал “Страшную месть” – опыт перенимал. Стало быть, Гоголь был первым из наших классиков, у которого я чему-то учился сознательно.
– При этом Ваши книги (“Член общества, или Голодное время” и написанная совместно с поэтом Геннадием Григорьевым “Доска, или Встречи на Сенной”) так или иначе вызывают к жизни призрак Достоевского. Что связывает Вас с этим классиком?
– Может, с моей стороны это в высшей степени нахальством будет, но сознаюсь: у меня есть ощущение, что Достоевского как индивидуальность, как характер, я по-человечески понимаю – во всяком случае, лучше всех этих въедливых психоаналитиков. При всей сложности проблематики его произведений сам он кажется мне человеком, как говорится, без затей, самым, пожалуй, простым – в смысле цельным – из русских классиков. Человек четких идей, точных высказываний и поступков.
Даже когда житейские обстоятельства заставляли его хитрить и выкручиваться, он предавался этому с каким-то очень уж подкупающим прямодушием… Из всех наших классиков в его личности менее всего нахожу неясного и противоречивого (ну, пожалуй, Пушкина не будем касаться…). Мне было бы неуютно находиться в компании с Некрасовым или Тургеневым, а если бы я с Гоголем оказался в одной квартире, спрятался бы, наверное, от него за вешалку.
Но с Достоевским, мне кажется, мы бы могли запросто ехать в одном купе и без всякой неловкости молчать или говорить на какую-нибудь общую тему – о судьбе Константинополя, например, или, скажем, обсуждать устройство машинки для набивания папирос. Даже раздражение Достоевского было бы мне не в тягость. А вот если бы на меня косо посмотрел Набоков, оторопь взяла бы.
– Я знаю, что роману “Грачи улетели”, который вошел в лонг-лист премии “Студенческий Букер” в 2005 году, Вы сначала хотели дать иное название – “Пых”. На мой взгляд, это более точное и емкое заглавие. Не жаль было отказываться от него?
И чем, по-вашему, Роман о семидесятниках мог привлечь нынешнее молодое поколение?
– Роман (бессмертное произведение) уже был написан и принят к изданию, а название все не получалось. Когда писал, ориентировался на условное “Роман (бессмертное произведение) № 4”. Среди нескольких десятков вариантов были, например, “За гробом Малевича” и “Искушенные”, а в журнальном варианте роман был назван “Точки перегиба”. “Пых” – это предпоследнее название. Ради него я в уже готовый текст дважды ввел слово “пых” и, кажется, к месту.
И вот теперь названия “Пых” нет, а “пыхи” в романе присутствуют. “Грачи улетели” – на мой взгляд, верно сказано, все-таки роман о современном искусстве. Забавно, что сюжет о трудных поисках названия для этого романа уже собственной жизнью живет: В. Л. Топоров излагает его в своем учебнике “Креативная редактура”.
– Вернемся к Достоевскому. Вы приняли участие в новом проекте издательства “Лимбус Пресс”, посвященном школьной литературе: это размышления современных авторов о классиках XIX-XX веков. Насколько я знаю, автора-классика писатель-современник мог выбрать сам.
И опять Ф. М., Сенная, Петербург. Ваша статья “По соседству с Достоевским” будет опубликована в том же номере, что и это интервью. Скажите, что Вас столь прочно связывает
с Достоевским?
– Может быть, Сенная как раз и связывает – я всю жизнь рядом с ней живу. На самом деле я пытался увильнуть от разговора о Достоевском. Мне кажется, что Достоевский как выбор темы – это очень амбициозно с моей стороны.
Я хотел от Достоевского защититься, честно говоря, Козьмой Прутковым. С ним легко – занимательно, весело и не так ответственно, что ли. Я ж когда-то собирался подготовить для радио спектакль о грандиозном провале в Александринском театре пьесы “Фантазия”…
И вдруг выясняется, к моему великому изумлению: Козьмы Пруткова нет в школьной программе! Тогда мне сказали в издательстве: “От судьбы не уйдешь, вот и пиши о своем Достоевском!” Что ж, Козьма Прутков и капитан Лебядкин – почти родственники. А если серьезно, тень Федора Михайловича преследует меня с того самого дня, как мой персонаж из “Голодного времени” сдал полное собрание Достоевского в “Старую книгу”.
Я-то как раз, наоборот, это собрание скупал по томам.
– То есть Вас связывает с русской классикой не только гоголевская фамилия, но и достоевская мистика. Получается, что сдавай – не сдавай Достоевского, если уж на роду написано… Кажется, В. И. Немирович-Данченко заметил, что Достоевский “писал как романист, а чувствовал как драматург”.
Расскажите, пожалуйста, о пьесах, в том числе о тех, что вошли в общий с Татьяной Москвиной сборник (она, кстати, написала в “Учебник…” статью об Островском), и о постановках Ваших драматургических произведений: что? где? когда?
– Действительно, у нас с Татьяной Москвиной вышел один на двоих сборник “Истории”, туда и вошли наши пьесы, ее и мои. Москвина боготворит Островского. А я вообще люблю драматургию как разновидность литературы и хочу, чтобы пьеса в принципе читалась не хуже прозы. Сейчас на малой сцене БДТ им.
Г. А. Товстоногова идет мой “Берендей”. Уже много лет в Петербурге исполняют “Дона Педро”, притчу о двух замороченных жизнью стариках. В Москве две пьесы идут в театре, носящем название “Старый театр”.
Вот узнал недавно, что пьесу “Табу, актер!” поставили в Иркутске в кукольном варианте.
– Обозреватель журнала “Time Out” Н. Курчатова заметила, что в роли публициста (если не считать очерковых колонок в журналах) Вы не пробовали себя никогда. “Тайная жизнь петербургских памятников”, вышедшая в 2008 году в издательстве “Лимбус Пресс”, – это публицистика или нечто иное? Как бы Вы сами определили жанр книги?
– Иногда я для простоты называю эти материалы очерками, иногда – эссе. Разумеется, сам я отдаю себе отчет, в чем своеобразие этих текстов, но изобретать новые термины мне недосуг. На обложке указано от издательства: “Другое краеведение”.
Может быть, это и есть жанр.
– Как у романиста и драматурга возникла идея написать текст в жанре “другого краеведения”? По Вашим собственным словам, “они, памятники, больше всего напоминают инопланетян. Такую тихую цивилизацию, существующую параллельно с нашей”. А Вы получаетесь такой петербургско-космический Колумб, открывающий новые миры.
Какую из рассказанных историй Вы считаете самой “инопланетной”/таинственной/забавной/мистической? И будет ли продолжение: есть ли еще памятники, “биографию” которых Вам хочется написать?
– Памятников предостаточно. С другой стороны, в таком духе нельзя писать долго, надо вовремя поставить точку. Меня по большей части интересовали памятники не самые известные и даже не обязательно обладающие бесспорной художественной ценностью.
Вот несанкционированный памятник Чкалову, без ведома властей в конце перестройки появившийся за пивными ларьками на одном из городских пустырей, – это и есть пример того самого “пришельца”. Когда я стал интересоваться историей данного объекта, то был поражен, как много в жизни иных людей было связано с этой бетонной головой, из темени которой до сих пор торчит металлический крюк. Мне ничего ни с чем не надо было соотносить специально, сюжет получался совершенно самоскладывающимся – о судьбах страны и художника.
– На так называемых уроках внеклассного чтения многие мои коллеги читают со школьниками современную литературу. Какие из Ваших пьес могли бы “прижиться” в школе? Что Вы посоветуете прочитать нынешним старшеклассникам и учителям из Ваших рассказов и романов?
– Из пьес, вошедших в “Истории”, может быть, стоило бы отметить “Тесный мир” – сцены ее самостоятельны, и я знаю, что некоторые из них действительно читались и обсуждались на школьных уроках. Или вот: “Чудо, что я” – ее герои молодые люди. В бумажном виде пьеса не опубликована, но текст нетрудно найти в Интернете. Говорят, что где-то в школе обсуждали мой рассказ “Морозилка”, текст его легко обнаружить на сайте журнала “Афиша”.
Из романов, наверное, стоило бы выделить “Член общества, или Голодное время”. А что касается романа “Грачи улетели”, он все же написан, как мне кажется, для совершеннолетних читателей – говорю это как человек, которого очень долго не допускали на фильмы “детям до 16”. Впрочем, автор далеко не всегда знает, что из написанного им нужнее людям и почему. “Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется”.
Все время в этом убеждаюсь.
– А что читают Ваши Дети? Совпадают ли Ваши литературные вкусы с их выбором?
– Дети у меня большие – двадцать один и двадцать три. Знаю, что сын недавно прочитал “Сто лет одиночества”. Дочь как-то умудряется сочетать увлечение русским фольклором с интересом к средневековой английской литературе.
Полагаю, основные открытия у них еще впереди.
Светлана Белокурова,
Учитель санкт-петербургской гимназии № 405
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...