Семнадцать строчек Некрасова

Отвечая на вопросы анкеты о Некрасове, предлагавшейся К. И. Чуковским поэтам XX века, многие из них (в частности, такие высочайшие ценители, как А. Блок, Анна Ахматова, Н. Гумилев), а вслед за ними и поэты Лариса Васильева, Вадим Шефнер, Арсений Тарковский уже в наши дни (“Литературная газета” от 6 июля 1988 г., № 27) к числу лучших стихотворений поэта отнесли “Внимая ужасам войны…”.

В школе обычно не обращаются к этому короткому стихотворению. И напрасно. Оно, как лучшее, таит в себе преобладающие краски таланта поэта – гнев и печаль.

И

вновь наша многострадальная Родина знает о войне не понаслышке, и вновь бравые корреспонденты могут в программе телевидения заявить: “Наши потери невелики: только трое убитых. Чеченцев же…” Тогда с болью вспоминается эпизод из первого тома “Войны и мира”, где полковник рапортует:

– А коли про потерю спросят?

– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один Наповал, – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово Наповал “.

Стихотворение “Внимая ужасам войны…” появилось в февральской книжке

“Современника” за 1856 год. В России шла Крымская война, принесшая солдатам и офицерам незабываемую славу, а правящим кругам – проклятия и бесславие. Россия потеряла более полумиллиона человек в этой войне…

Появившиеся семнадцать строчек взволновали читателей, стихотворение переписывалось в альбомы, на отдельные листочки, читалось на дружеских вечеринках.

Как поэты относятся к войне?

Всегда ли верен лозунг: “Когда гремят пушки, музы молчат”?

Или поэт, у которого “слова болят”, не может “глядеть спокойно на горе матери родной”? Не может, вслед за Лермонтовым, написавшим чеканные строчки:

Я думал: “Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?”
(“Валерик”), –

Не обличать разрушение, античеловечность войны?!

Однако смысл некрасовского стихотворения еще шире, ибо поэт синхронно раскрывает судьбу матери и судьбу родины, жизнь человека и ход истории. Н. Некрасов, напряженно следивший за событиями Крымской войны, писал Тургеневу: “Хочется ехать в Севастополь. Ты над этим не смейся. Это желание во мне сильно и серьезно, – боюсь, не поздно ли будет?” В журнале появились его рецензии, например “Осада Севастополя, или Таковы русские”, где поэт, анализируя выходившие художественные и публицистические произведения, беспокоился о том, передают ли те “героизм, которым запечатлены деяния защитников Севастополя, в смысле громадности борьбы и великих неожиданных случайностей и катастроф”.

Поэт был уверен, что “величие настоящих событий, их колоссальность, отзывающиеся во всех сердцах радостью или скорбью”, требуют от литераторов эпических произведений.

Общий пафос стихотворения “Внимая ужасам войны…”, его художественный строй были дороги Некрасову и в полной мере соответствовали его представлениям о трагической сущности войны, любой войны.

Рассматривая очерк Л. Толстого “Севастополь в августе 1855 года”, Некрасов писал в рецензии “Заметки о журналах за декабрь 1855 и январь 1856 года”: “И сколько слез будет пролито и уже льется над бедным Володею! Бедные, бедные старушки, затерянные в неведомых уголках обширной Руси, несчастные матери героев, погибших в славной обороне!.. И слава Богу, что воспоминание о дорогих потерях будет сливаться в вашем воображении с таким чистым, светлым, поэтическим представлением, как смерть Володи!.. Счастлив писатель, которому дано трогать такие струны в человеческом сердце!”

Эти строки о великом Толстом можно в полной мере отнести и к самому поэту. Эпитет “бедный” (о матери), данный в форме множественного числа, особенно подчеркивает всеобщность национального бедствия и народного подвига.

Эти материнские слезы позже ярко изобразит Л. Толстой в книге “Война и мир”. Перечитаем строки, до сих пор берущие за сердце: “Услыхав из-за двери страшный, грубый крик матери… она подбежала к матери

– Наташу, Наташу! – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха-ха-ха!.. неправда!

…В бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия… Графиня сидела на кровати и тихо говорила:

– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.

– Маменька, что вы говорите!

– Наташа, его нет, нет больше! – и, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать

Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежею и бодрою пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвою и не принимающей участие в жизни – старухой”.

Да…

Много содержат эти семнадцать некрасовских строчек!

Постараемся же проанализировать их. Верный своей теме преклонения перед женщиной-матерью, перед ее горькими и долгими страданиями, Некрасов в простых и безыскусных строках, как мало кто из поэтов, возвеличивает мать, потерявшую сына на кровавых пажитях войны. Д. Мережковский писал, что Некрасов “в поэзию ввел политику… а политика – антиэстетика”. Так же как антиэстетична (!) смерть.

Продолжим строки Мережковского: “Стихи у Некрасова – жгутся… и стихи Некрасова – каменные”.

Камни тверды:
Любой попробуй; но огня
Добудешь только из кремня…

“…Муза Некрасова – наша сестра или мать”.

Стихотворение являет собой не такой уж частый для Некрасова жанр поэтической медитации. Преобладает тон лирического размышления. Все стихотворение на диво простое.

Естественность, отсутствие инверсий и словесных украшений переносят всю силу на интонации.

Внимая ужасам войны…

Уже первая строка создавала, особенно для современников Крымской кампании, ассоциативные картины ожесточенных боев, осады Севастополя. “Ужасы войны”, увы, понятны и нам, жителям XX и XXI веков. Но не только эта батальная тема находится в центре внимания художника. Уже вторая строчка – При каждой новой жертве боя – содержит в себе глубоко гуманистический смысл, выражаемый эпитетом “каждой”, подчеркивающим Единичность жизни и ужас от привычного слова “жертва”, то есть того непоправимого и неизбежного, что несет в себе любая война. Поэт трезво оценивает жизненные коллизии, знает о бренности земных скорбей, что подчеркивается рефреном “жаль”:

– Мне жаль…

– Мне жаль…

Как бы ни кощунственно это звучало, но для героя Уже нет жизни, поэтому и пишется: Мне жаль не самого героя…

Далее идет констатация факта с междометием “увы!: Увы! утешится жена, // И друга лучший друг забудет, – строки, заставляющие вспомнить народное: “Жена найдет себе другого, а мать сыночка – никогда!” Знает, знает поэт и это мудрое изречение: “Время лечит”. Но всегда ли и всех ли? Поэтому-то и начинается следующая строка с противительного союза “но”: Но где-то есть душа одна – чтобы закончиться не частым для XIX века знаком противопоставления – тире, возражением ранее утверждавшемуся, с концентрирующим глаголом “помнить” о скорби великой и непреходящей.

– Она до гроба помнить будет…

Наш бренный мир повернут к поэту не лучшей своей стороной: Средь Лицемерных наших дел // И всякой Пошлости и Прозы, – где синонимичными становятся слова “лицемерие”, “пошлость”, “проза” (как антиподы всему великому и поэтичному), где автор включает и себя в это понятие “наших дел”, в это “мы”, тот самый автор, о котором Лев Толстой сказал: “В нем не было лицемерия” (а вот поди ж ты: “Я за то Глубоко презираю себя…”), чтоб на этом низменном, вечно лгущем, крадущем у солдат и из солдатского котла еще ярче засверкали строки:

Одни я в мире подсмотрел
Святые, искренние слезы –
То слезы бедных матерей!

Здесь и невозможность иных эпитетов, чем “святые”, “искренние”, и многозначность эпитета “бедные”. Чем более были ранее сгущены краски повседневности, тем более гордо и величественно на их фоне возвышаются образы матерей:

Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве…

В этой безличности (“не забыть”) – емкость и нериторический пафос обобщения, достигший предела.

Во всем стихотворении, за исключением двух последних строк, почти нет поэтических фигур. Но мысль о слезах матерей, словно склонившихся над дорогими могилами погибших сыновей, приводит к естественному (и единственному во всем стихотворении) сравнению:

…Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей…

Мать, сгорбившаяся от горя, и ива, опустившая ветви… Прямая ассоциация между плачущей матерью и плакучей ивой удивительно впечатляет и дает неизгладимое ощущение трагичности, несмотря на то, что сам образ плакучей ивы не редкий, а скорее обычный в русской народной поэзии. Но у Некрасова “слова болят”, и названный образ Плакучей ивы и неназванный – Плачущей матери – проникают друг в друга, создают высокий символ.

И это в то время, когда первая строка стихотворения исключает какую бы то ни было аллегоричность!

В том-то и заключается вечность некрасовской поэзии, что между поэтом и читателем нет преград, что искренность чувства и величайшую глубину материнского страдания поэт может передать без эффектных вспомогательных средств, воздействуя исключительно эмоциональной силой. Воистину, “мастерство такое, что не видишь мастерства” (Л. Толстой).