“Сбочь дороги – могильный курган…”
Анализ фрагмента романа М. А. Шолохова “Поднятая целина”
Лирическое отступление – один из важнейших элементов прозаического произведения. Зачастую оно является небольшим (хотя в литературе известны и достаточно обширные лирические отступления) фрагментом, основанным на описании либо отвлеченном повествовании, служащим своеобразной “точкой опоры” для движения и развития мысли автора. Но порой подобное отступление играет роль столь важную, что становится лучшим способом выражения авторской идеи. Одно из таких лирических
Этот емкий фрагмент может “говорить” не только в контексте романа, но и “изрекать жизненные истины” самостоятельно: остро, внушительно и значимо.
“Сбочь дороги – могильный курган…” Курган – творение человеческих рук, последняя дань уважения погибшим в битве. Он же – эхо древней старины, с которой связано множество легенд и преданий (таких как рассказы старожилов о Чудском Кургане). Холм-могила может быть также частью живописной и по-своему особенной шири степей, неотъемлемой частью пейзажа.
Но
Курган изображен в разные времена года, и описание представляет вид могильника весной и осенью, летом и зимой. Идея, которой движим автор, – контраст жизни и смерти, раскрывающий суть жизни во всех ее проявлениях. Это идея синтеза и влияния друг на друга двух разведенных человеком явлений, которые приводят к созданию общемирового чуда под названием “живая жизнь”.
Каждое отдельное жизненное проявление обозначено автором как нечто самоценное. В первой части лирического отступления описание уныния и чахлости полумертвых трав и кустарников, на которые наложило свой отпечаток многовековое молчание княжеской смерти, переходит в состояние царственного покоя: “И лишь осенью кажется, что величаво приосанившийся курган караулит степь, весь одетый в серебряную чешуйчатую кольчугу”. Курган становится стражем всего живого.
Вид его накладывает печать величия на быстротечность настоящего.
Лето – венец жизни всей природы, пик энергии птиц, зверей, деревьев и трав. Именно летом вместе с вечерними зорями появляется степной беркут, спустившийся из поднебесья по воле времени. В детальном описании хищной птицы раскрывается ее величие. Используемые автором эпитеты и сравнения (“коричневый ветер вытянутого крыла”, “как камень-самородок, недвижный и изжелта-бурый”) превращают степного хищника в символ вечности, жизненного поиска.
Устремив в вечное небо янтарный глаз, он вновь легко оторвется от земли и взлетит: “До заката солнца еще не раз серая тень его царственных крыл перечеркнет степь”.
Словно повторяя взгляд беркута в небесную высь, авторская мысль устремляется вдаль. Не случайна здесь цепь риторических вопросов: “Куда унесут его знобящие осенние ветры? В голубые предгорья Кавказа? В Мурманскую степь ли?
В Персию ли? В Афганистан?” Каждый из вопросов, сливаясь с предыдущим, помогает автору постепенно расширить созерцаемое пространство, одновременно углубляя собственные мысли, делая их более весомыми и близкими к пониманию мира.
Третья часть лирического отступления – мир, явленный через охоту лисы-сиводушки.
Внешний вид лисовина чем-то напоминает беркута, он так же замирает, “словно изваянный из желто-пламенного каррарского мрамора”. Автор проводит между этими охотниками степи параллель, вписывая их существование в беспрерывный поток жизни. Но путь лисовина начинается в предрассветных сумерках.
В этом обнаруживается скрытое противопоставление образов птицы и зверя – как начала и конца жизни. Но все же они подчиняются единому закону, в котором автор видит особую значимость и силу. Не зря он прибегает к таким сравнениям, как “хвост-правило” и “веер крыла” (это также подчеркивает единство всего вещественного, живого и искусственного).
Запахи, ощущаемые лисом, улавливаемые его тонким обонянием, тоже сливаются воедино, хотя существуют отдельно друг от друга. Они не смешиваются, и каждый имеет свою особенность: “…И пресный, все обволакивающий запах снега, и неугасимую горечь полыни, и сенной веселый душок конского помета…” Данное перечисление помогает почувствовать одновременно единство и самостоятельность ароматов. Как неразделимы и неоднородны запахи в восприятии зверя, так сопряжены в глазах и душе автора цвета. Холодные, “мертвые” цвета, вступая в контраст с теплыми, не создают противоречия: синее небо и янтарь глаза беркута, сизые сумерки и пестрый лис, лиловый снег и ворсистое рыжее правило, синий пенек пера и алая кровь.
Серебристо-серый курган, пересекаемый лапами огненного зверя и крылами огненной птицы, не выглядит нелепо. Таким образом создается картина гармонии, которая присуща лишь природе.
Четвертая часть – словно путешествие во времени, когда взгляд смотрящего вдруг обретает способность проникать сквозь картину времен года в глубь веков. Здесь тоже скрыто противопоставление времен, тем не менее соединяющее события древности и “времятока” настоящего. Более того, размышления ведут дальше, к думам о бранных почестях умершему половецкому князю.
Взор автора обращен к кургану в те давние поры, когда этот страж жизни и смертного покоя был насыпан “руками жен, руками воинов, родичей и невольников…” И тут мысль обрывается, словно встретив на пути незримую преграду. Фигура умолчания может свидетельствовать о психологическом барьере автора, о необходимости возвращения к событиям повседневности.
То, что следует далее, можно назвать последним ключом к пониманию главной идеи: “Стоит курган на гребне в восьми верстах от Гремячего Лога, издавна зовут его казаки Смертным…” Неудержимая жажда жизни “ложится” в основу легенды о казаке, закончившем свои дни под курганом.
…Сам огонь крысал шашкой вострою,
Разводил, раздувал полынь-травушкой.
Он грел, согревал ключеву воду,
Обливал, обмывал раны смертные:
Уж вы раны мои, раны, кровью изошли,
Тяжелым-тяжело к ретиву сердцу пришли!..
Курган стал стражем этой тяги к жизни, сам невольно подчиняясь ей. В мире, ярком и полнокровном, стирается грань между жизнью и смертью, в нем одно дополняет и разумно продолжает другое. Все в мире едино под властью всеобщего закона, который нерушим даже под действием времени.