Сатирические опыты Лермонтова

Отдельные черты разговорности, обыденной речи, прозаизмы книжно-письменной формы языка и т. п. особенности, соединяясь с более традиционными элементами высокого стиля поэзии – в его преимущественно романтической разновидности, – чуть-чуть подтачивают его, готовя почву для того нового, что принесет творчество Лермонтова впоследствии. Но параллельно с этими мимолетными проявлениями прозаических и разговорно-обыденных тенденций языка в стихах поэта, мы видим также и примеры того, как он дает иногда волю этим тенденциям – в тех случаях,

когда скептическое и сатирическое начало пронизывает целое стихотворение.

Поворотным 1830 годом датируется “Опасение”, в пяти строфах которого шестнадцатилетний поэт безжалостно развенчивает мечту о счастливой любви и благополучном супружестве предвидением того, что ждет любящих в старости:

Краса, любимая тобой,. Тебе отдаст, положим, руку… Года мелькнут… летун седой Укажет вечную разлуку…

И беден, жалок будешь ты, Глядящий с кресел иль подушки На безобразные черты Твоей дряхлеющей старушки…

Не только мысль поэта принимает печально будничный оборот, он не только рисует мрачную

жанровую картину, но и прибегает к противопоставлению разноплановых сочетаний слов и образов (с одной стороны – патетический стих “Укажет вечную разлуку”, с другой – “Тебе отдаст, положим, руку”, где ясно выступает фамильярно-бытовая окраска).

В те же годы, 1830-1831, возникают сатирические опыты Лермонтова – “Булевар” и “Пир Асмодея”, где господствует стихия разговорности в сочетании с иронически освещаемыми вкраплениями высокого поэтического стиля. И хотя в творчестве этих лет они стоят особняком, они составляют еще одну грань его своеобразия.

Характеристика особенностей, отличающих, поэтическую индивидуальность Лермонтова уже в эти годы, будет неполной, если не сказать о все расширяющемся круге стиховых форм, к которым он прибегает. Наряду с ямбическими и хореическими формами, наиболее традиционными для русской поэзии первой половины XIX века и преимущественно встречающимися у Лермонтова в 1828- 1829 годы (трех – и четырехстопные стихи с чередованием мужских и женских рифм), у него появляются, как уже отмечалось выше, менее привычные, хотя и применявшиеся до него, четырех – и пятистопный ямбы с сплошными мужскими рифмами (лирика, а также поэмы “Последний сын вольности”, “Джюлио” и др.). Постепенно поэт чаще начинает пользоваться трехсложными размерами (например, “Баллада”, 1829), причем иногда соединяет в одном стихотворении строки с разным числом слогов до первого ударения, например в “Еврейской мелодии” (1830):

Я впадал иногда, как ночная звезда В зеркальном заливе блестит…

Иногда он даже ломает привычные ритмические формы, чередуя стихи с двухсложными и трехсложными стопами – преимущественно в переводах (например, в шиллеровской “Перчатке” и в наброске “Забывши волнения жизни мятежной…”) – или нарушая обычное строение трехсложного размера пропуском слогов (например, в “Балладе” из “Дон-Жуана” Байрона, начинающейся словами: “Берегись! берегись! над Бургосским путем…”). Все это вместе взятое позволяет говорить о новаторских тенденциях в области формы стиха, уже явно выраженных в лермонтовском творчестве первого периода.

Лермонтов созрел прежде всего как романтический поэт, лирик. В основе неповторимого уже своеобразия молодой лермонтовской лирики и некоторых поэм 1829 – 1830 годов лежит глубокая и смелая мысль, сознание гражданина. Живые по содержанию декабристские принципы поэт развивает по-своему, не наследуя полностью те формы, в которые они воплощались у самих декабристов и которые на фоне непрекращающегося движения русской поэзии представлялись к концу 1820-х годов уже недостаточно естественными, в сильной мере устаревшими.

Декабристское начало приобретает в политической лирике Лермонтова и отчасти в поэмах новое, более современное звучание. Недаром Лермонтов в это же время продолжает овладевать поэтическим опытом Пушкина, еще как романтика по преимуществу, и результаты этого освоения менее всего следует искать в заимствовании отдельных строк, образов, словосочетаний. Результаты были в ином – в искусстве той обобщающей широты, с которой развертывалась любовно-лирическая или философская тема стихотворения, в умении находить новые, иногда – подчеркнуто простые, а то и прозаические, свои, лермонтовские, а не пушкинские слова, свой, особый тон речи.

То, что безусловно выделяет Лермонтова среди выдающихся русских поэтов – его современников (не исключая и Пушкина), – это необычайная активность по отношению ко всему, с чем он сталкивается в творчестве, исключительная полнота переживания каждой темы и масштабность философского обобщения. Последняя черта резко отличает и отделяет его от Полежаева, казалось бы столь близкого ему по мятежному духу, по мотивам ропота на судьбу, но остающегося в гораздо более узких пределах темы собственной трагической судьбы, которая становится реальной мотивировкой трагизма его поэзии; эта же черта еще более отграничивает Лермонтова от Бестужева-Марлинского как лирика и автора поэм. Об отсутствии сколько-нибудь реальных точек соприкосновения между основными тенденциями творчества Лермонтова, с одной стороны, и Жуковского и Козлова – с другой, уже была речь выше.

Все это и позволяет говорить об исключительности того явления, которое объективно представляла поэзия Лермонтова уже в начале 1830-х годов. Можно, по-видимому, не впадая в преувеличения, предположить, что стихи юноши Лермонтова, будь они достоянием читателей той поры, уже могли бы принести ему славу, настолько значительны эти поэтические достижения. Как мы, однако, знаем, Лермонтов не торопился с печатанием и не делал попыток опубликовать даже то, что не встретило бы цензурных препятствий.

В этой скромности, в этом равнодушии к литературным лаврам, как будто противоречащем мечтам о славе, которые не раз были выражены им в стихах, тоже следует видеть проявление зрелости мысли. И если творчество Лермонтова уже в этот период достигает высокой степени независимости от литературных образцов, то и дальше оно, конечно, развивается внутренне столь же самостоятельно, но не обособленно, не изолированно от движения русской литературы и в определенном соотношении с творчеством современников и наследием предшественников.