Русские мотивы в произведениях Рильке

О творчестве Достоевского и других русских писателей Рильке писал: “Жизнь русского человека целиком протекает под знаком склоненного чела, под знаком глубоких раздумий… Русский человек в упор рассматривает своего ближнего; он видит его и переживает и страдает вместе с ним, как будто перед ним его собственное лицо в час несчастья”. “Он стремится найти в нем собственные мысли, собственное страдание и те глухие дороги, по которым прошлись долгие бессонные ночи, оставив эти следы”.23 Эти слова – ключ не только к пониманию Рильке

гуманизма Достоевского и гуманизма русской литературы вообще, но и лирической атмосферы тех двух книг немецкого поэта, в которых по-разному сказались сложно преломленные мотивы, навеянные чтением Достоевского – сборника стихов “Часослов” (1899-1905) и романа “Записки Мальте Лауридса Бригге” (1908-1910).

В “Часослове” складываются характерные для поэзии зрелого Рильке черты образа поэта-мыслителя и созерцателя, стремящегося познать истину жизни в ее сокровенной глубине, в ее напряженных взлетах и падениях, радостях и горе. В страданиях людей и пройденных ими “глухих дорогах”, в их “бедности

и смерти” поэт стремится отыскать путь к пониманию своей жизни и своего назначения как художника-творца. Гуманизм Толстого и Достоевского, способность их самих и их героев отречься от фальшивого богатства и слиться с миром “бедных людей”, чтобы почувствовать таящуюся в каждом мгновении трепетную подлинность “живой жизни”, становится для Рильке примером служения поэзии больному и одинокому человеку современных, “потерянных навеки” “больших городов” с их “унижением” и “жестоким обманом”.

В написанных позднее в Париже “Записках Мальте Лауридса Бригге” Рильке избирает близкую к романам Достоевского форму лирической исповеди героя. Поэт Мальте Лауридс Бригге – хрупкий и болезненный потомок датской патрицианской семьи, стремящийся разобраться в потоке безотчетно сменяющих друг друга в его памяти семейных воспоминаний и ассоциаций – по своему психологическому складу далек от персонажей Достоевского: скорее в нем предвосхищены черты главного героя позднейшей прустовской эпопеи. И тем не менее в размышлениях Мальте, описании его одиноких страданий и блужданий по Парижу нередко ощущается прямое отражение размышлений героя “Бедных людей” Достоевского, а в самом тоне “Записок” слышится отзвук его тихого и грустного голоса.

А один из интереснейших эпизодов “Записок” – новелла о встрече героя в Петербурге, в “номерах” с чиновником Николаем Кузьмичом, о самораздвоении этого чиновника и о его проекте основать банк для сохранения избыточного времени – непосредственно возвращает читателя к проблематике повестей о чиновнике Достоевского 1840-х годов, фантастические мотивы которых Рильке мог воспринять как непосредственно, так и из “вторых рук”, – через известные ему образцы русской прозы времен раннего символизма.

При всем глубоком своеобразии трепетно-любовного отношения Рильке к России и к Достоевскому на отношении этом лежит печать той эпохи, когда оно сформировалось. Рильке посетил Россию в начале XX в., до революции 1905 г. И хотя после этого австрийский поэт продолжал напряженно думать о ней, а в конце жизни он стал современником новой, советской России, в сознании его постоянно продолжал жить образ той России, какую он увидел в 1899-1900 гг., – России бескрайних полей и почерневших деревенских изб, церквей и монастырей. Не случайно отречение Толстого от своего художественного творчества Рильке воспринял как малопонятное ему и, в сущности, прискорбное недоразумение. Не только Россия революционного пролетариата, но и Россия крестьянских мятежей, Россия 1905 года вообще остались вне поля зрения австрийского поэта.

Та “святая” Русь, к которой он относился с глубокой и трогательной любовью, которая мощно притягивала его и противостояла в его глазах буржуазной Европе, была Россия, еще не знавшая освободительного движения, не прошедшая через школу революции и борьбы классов.

После 1905 г. такое отношение к России становилось все менее возможным. Если в восприятии Рильке и многих других людей его поколения тихая и “святая” Россия противостояла греховной Европе, то в последующий период исторические судьбы Европы и России все чаще связывались в сознании немецких писателей, выступили в историческом переплетении, в единстве.