Роль и место лирических отступлений в поэме Н. В. Гоголя “Мертвые души”

1. Особенности замысла и жанра.
2. Сатирическое звучание лирических отступлений.
3. Размышления о двух разновидностях писателей.
4. Образ Руси: “чудная, незнакомая земле даль” и “птица тройка”.

По собственному признанию Н. В. Гоголя, сюжет “Мертвых душ” был подсказан ему А. С. Пушкиным. Уже изначально это произведение задумывалось как роман-путешествие, что позволяло охватить творческим взглядом широкий круг характеров, с которыми главный герой встречается в пути. Работая над первым томом “Мертвых душ”, Гоголь

рассчитывал написать еще два тома. Если в первом были выведены отрицательные персонажи, которые являлись довольно типичным явлением для своей среды и эпохи, то во втором и третьем томах автор предполагал изобразить положительных героев, а также показать духовное обновление Чичикова, главного героя “Мертвых душ”.

Гоголь предполагал использовать трехчленную композицию, сходную с композицией “Божественной комедии” А. Данте. Однако действие дантовского произведения происходит не на земле, а Гоголь стремился описывать конкретные реалии современной ему жизни России. Как бы то ни было, писатель

сжег второй том “Мертвых душ”, а третий и так и не был написан.

От второго тома сохранилось лишь несколько глав.

Гоголь назвал свое прозаическое произведение поэмой, хотя традиционно это слово применяют по отношению к поэтическим творениям. Литературоведы связывают столь нетипичное определение автором жанра своего произведения с широтой сюжетного размаха “Мертвых душ” и довольно большим количеством лирических отступлений, в которых Гоголь высказал свое мнение по ряду глубоко волновавших его вопросов. “Евгений Онегин” А. С. Пушкина в определенном смысле также можно назвать панорамой эпохи, да и лирических отступлений в этом произведении достаточно. Кроме того, “Евгений Онегин” – стихотворное произведение. Однако автор почему-то не счел его поэмой, предпочитая назвать романом в стихах.

Как бы то ни было, определение жанра собственного произведения – неотъемлемое право автора, а поэтичность лирических отступлений в гоголевских “Мертвых душах” и в самом деле временами напоминает нерифмованные стихи. Но для чего понадобились Гоголю эти отступления от сюжетной линии? Авторская позиция и так достаточно ясна – она логически вытекает из особенностей описания, из того, как показывает писатель своих героев.

Лирические отступления усиливают ее звучание, а нередко и раскрывают взгляды автора, которые не могли быть изложены в ходе повествования о похождениях Чичикова.

Обратим внимание и на то, как располагаются лирические отступления в тексте “Мертвых душ”. Они либо завершают какую-либо сцену, либо предшествуют ей. Порой лирические отступления вклиниваются в повествование, разрывают целостную сцену на части. Примером подобного лирического отступления может служить рассуждение о сравнительных характеристиках “толстых” и “тоненьких”, введенное Гоголем в описание визита Чичикова в дом губернатора (I глава I тома).

Сатирический смысл этого лирического отступления звучит предвестием рассказа “Толстый и тонкий” А. П. Чехова: “Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие служат больше по особенным поручениям, или только числятся, и виляют туда-сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а все прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят”.

Большое значение в поэме “Мертвые души” имеет лирическое отступление, посвященное двум разновидностям писателей (начало VII главы I тома). “Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека”, – восклицает Гоголь. Однако ему самому “определено” “чудной властью” иное – показать “страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога”. Автор “Мертвых душ” с горечью отмечает, что если талантливый писатель, повествующий о героях, обладающих высокими душевными качествами, не только испытывает радость от своей работы, но и удостаивается славы и похвалы читателей, то ему долго придется дожидаться адекватной оценки своих произведений. Между тем “много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл созданья”.

Однако сознание одиночества и непризнанности не останавливают автора “Мертвых душ” – его призвание в том, чтобы “озирать громадно-несущуюся жизнь” и правдиво описывать характеры своих героев, какими бы отвратительными они ни были.

С поэтическим образом “громадно-несущейся жизни” перекликается образ Руси, ее необъятного простора, словно предназначенного для былинного богатыря (XI глава I тома). Чем пленяет взор картина, открывающаяся из окна экипажа путнику, едущему по дорогам России? Все “открыто-пустынно и ровно”: ни романтические красоты природы, ни чудеса архитектуры, характерные для других стран Европы, не мелькают перед путешественником.

Но есть что-то завораживающее, таинственное и властное в этих бескрайних однообразных просторах, о которых “от моря до моря” несется берущая за душу песня. “Что в ней, в этой песне?” – вопрошает Гоголь. Лирическое отступление, посвященное просторам Руси, пожалуй, одно из самых поэтических мест в “Мертвых душах”. Словно бы слышится заунывное и лихое: “Степь да степь кругом…”. Образ “могучего пространства”, грозного и страшного своей непостижимостью.

Это и русский пейзаж, и философская категория, и подспудный вопрос: если так необъятна и величественна эта земля, почему же не видно на ней богатыря, а бродят все какие-то пародии на человека, “кулаки” да. “прорехи” или еще благопристойные мошенники, вроде Чичикова?..

Вопрос о грядущих судьбах России – вопрос, так и оставшийся без ответа – звучит и в конце первого тома “Мертвых душ”. И снова Гоголь с мастерством поэта воспевает быструю езду, позволяющую душе истинно русского человека как бы слиться с бескрайними просторами родной земли, ощутить нечто “восторженно-чудное”, чему и названия-то не подберешь. Но вместе с восторгом “что-то страшное заключено в сем быстром мелькании”, когда все предметы сливаются в неразличимом вихре движения: “Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах?…

Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная богом!..”.

Не перекликается ли этот поэтический образ со строками Пушкина:

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?

Но куда мчатся кони, увлекающие за собой Россию? И здесь она остается верна своей беспредельности: “Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа.

Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства”.