Религиозный аспект романа Ф. М. Достоевского “Преступление и наказание”

Первое, что обращает на себя внимание при рассмотрении темы, фамилия, которую автор дал своему герою. Родион Раскольников – человек, рожденный расколотым и порождающий раскол, наследник суровых, непримиримых борцов против “антихриста” в русской истории – раскольников-старообрядцев.

История русского церковного раскола началась с собора 1 6 6 6 – 1 6 6 7 годов и свержения патриарха Никона, когда анафеме были преданы восьмиконечный крест, двуперстие и другие символы и порядки старой византийской православной церкви. С этой даты

начинаются гонения на старообрядцев, гонения, породившие протопопа Аввакума, самосожжения целых старообрядческих деревень, не желавших признать власть “государевой” церкви, уход раскольников-бегунов в поисках “святого Белогорья” в далекие неизвестные земли Сибири, Алтая, Камчатки, Аляски. Это был путь подвижничества, борьбы, отречения от “благ мира сего” во имя “света любви Христовой”.

Не зря Порфирий Петрович в своем последнем разговоре с Раскольниковым признается: “Я ведь вас за кого почитаю? Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки вырезай, а он будет стоять да с улыбкой

смотреть на мучителей, если только веру или Бога найдет”. Это признание его антипода, человека закона и власти.

Что касается окружающих и близких Раскольникова, то многие из них любят и уважают Родиона. В самом деле, велико его обаяние, его “широкого сознания и глубокого сердца”. Поразил Соню Раскольников, когда посадил ее, опозоренную, растоптанную, изгнанную, рядом с сестрой и матерью, а потом поклонился ей – страдалице, жертве, – всему страданию человеческому поклонился.

Целый новый мир открылся тогда ее душе – чуждый, враждебный миру безысходного “привычного” мучения, общепринятой морали.

Те, кто способны глубоко чувствовать, любят Раскольникова, ибо “есть у него эти движения”, непосредственные движения чистого и глубокого сердца, также и он, Раскольников, любит мать, сестру, Соню, Полечку. И потому глубочайшее отвращение и презрение испытывает к ежечасно и ежеминутно разыгрывающемуся вокруг трагическому фарсу бытия, калечащему тех, кого он любит. И отвращение это тем сильнее, чем уязвимее душа Раскольникова, чем беспокойнее и честнее его мысль, чем строже совесть, а именно это – душевная уязвимость, беспокойная и честная мысль – влечет к нему сердца.

Не собственная бедность и даже не нужда и страдания сестры и матери терзают Раскольникова, а, так сказать, нужда всеобщая, горе вселенское: и горе сестры и матери, и горе погубленной девочки, и мученичество Сонечки, и трагедия семейства Мармеладовых, беспросветная, безысходная, вечная бессмыслица, нелепость бытия, ужас и зло, царствующие в мире, нищета, позор, порок, слабость и несовершенство человека – вся эта дикая “глупость создания”.

Его бунт не только против мира, но и против Бога. Это – отрицание божественной благости, божественного смысла, предустановленной необходимости мироздания. Навсегда запомнилась Достоевскому богоборческая аргументация его друзей-петрашевцев: “Неверующий видит между людьми страдания, ненависть, нищету, притеснения, необразованность, беспрерывную борьбу и несчастия, ищет средства помочь всем этим бедствиям и, не нашел его, восклицает: “Если такова судьба человечества, то нет провидения, нет высшего начала!” И напрасно священники и философы будут ему говорить, что небеса провозглашают славу Божию! “Нет, – скажет он, – страдания человечества гораздо громче провозглашают злобу Божию!””. “Бог, Бог такого ужаса не допустит!” – говорит Соня после разговора о гибели, которая неизбежно ждет детей Катерины Ивановны.

Как не допустит?! Допускает! “Да, может, и Бога-то совсем нет!” – отвечает Раскольников.

Убийство старухи – единственный, решающий, первый и последний эксперимент, сразу все разъясняющий: “Тою же дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства”.

Раскольникову его эксперимент нужен именно для проверки своей способности на преступление, а не для проверки идеи, которая, как он до поры до времени глубоко убежден, непреложна, неопровержима. “Казуистика его выточилась, как бритва, и сам в себе он уже не находил сознательных возражений” – это перед убийством. Но и потом, сколько бы раз он ни возвращался к своим мыслям, сколь строго он ни судил бы свою идею, казуистика его только вытачивалась все острее и острее, делалась все изощрение. И уже решившись выдать себя, он говорит сестре: “Никогда, никогда не был я сильнее и убеждение, чем теперь!”

И, наконец, на каторге, подвергнув свою “идею” беспощадному нравственному анализу, он не в силах от нее отказаться: идея неопровержима, совесть его спокойна. Сознательных, логических опровержений своей идеи Раскольников не находит до конца. Ибо он обобщает вполне объективные особенности современного мира, уверенный в невозможности что-либо изменить, – бесконечность, неизбывность человеческого страдания и разделение мира на угнетенных и угнетателей, властителей и подвластных, насильников и насилуемых, или, по Раскольникову, на “пророков” и “тварь дрожащую”.

Вот он, раскол, раскол внутри самого героя, между разумом и сердцем, между “казуистикой” идей и “влечениями” сердца, между “Христом и истиной”. В 1854 году, выйдя с каторги, Ф. М. Достоевский напишет Н. Д. Фонвизиной, что если бы ему доказали, “что Христос вне истины и действительно было бы, что истина вне Христа”, то ему “лучше хотелось бы остаться с Христом, нежели с истиной”.

Достоевский допускает (пусть теоретически), что истина (которая есть выражение высшей справедливости) может оказаться вне Христа: например, если “арифметика” автоматически докажет, что дело обстоит именно так. Но в таком случае сам Христос как бы оказывается вне Бога (вернее, вне “арифметики”, тождественной в данном случае мировому смыслу). И Достоевский предпочитает остаться “с Христом”, если вдруг сама истина не совпадает с идеалом красоты.

Это тоже своего рода бунт: остаться с человечностью и добром, если “истина” по каким-либо причинам окажется античеловеческой и недоброй, И потому “слезинка ребенка” для него более значима, чем “светлое будущее человечества”.

И именно поэтому – в этом гениальность романа Ф. М. Достоевского – как бы параллельно с “вытачиванием казуистики” все нарастает, усиливается и наконец, побеждает опровержение раскольниковской идеи – опровержение душой и духом самого Раскольникова, сердцем, “которое обитель Христа”. Это опровержение не логическое, не теоретическое, не умственное – это опровержение жизнью. Глубочайшая уязвленность ужасом и нелепостью мира родила раскольниковскую идею.

Идея породила действие – убийство старухи-процентщицы, убийство намеренное, и убийство ее служанки Лизаветы – убийство непреднамеренное. Воплощение идеи привело к еще большему увеличению ужаса и нелепости мира.

Благодаря множеству как бы нарочно сошедшихся случайностей Раскольникову поразительно удается, так сказать, техническая сторона преступления. Материальных улик против него нет. Но тем большее значение приобретает сторона нравственная.

Без конца анализирует Раскольников результат своего жестокого эксперимента, лихорадочно оценивает свою способность переступить роковую черту.

Со всей непреложностью открывается для него страшная истина – преступление его было бессмысленным, погубил он себя напрасно, цели не достиг: “не преступил, на этой стороне остался”, оказался человеком обыкновенным, “тварью дрожащею”. “…Те люди (настоящие-то властелины) вынесли свои шаги, и потому они правы, а я не вынес, и, стало быть, я не имел права разрешить себе этот шаг” – окончательный итог, подведенный им на каторге.

И побеждает Раскольников-человек, потрясенный страданиями и слезами людскими, глубоко сострадающий и в глубине души своей уверенный, что человек не вошь, с самого начала “предчувствовавший в себе и в убеждениях своих глубокую ложь”. Терпит крах его бесчеловечная идея.

Но неужели Раскольников – мыслящий, действующий, борющийся Раскольников – откажется от признания и суда? Достоевский знает, что новую жизнь Раскольникову “надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом”. И, конечно, свой великий, будущий подвиг его герой мог совершить только со всей мощью и остротой своего сознания и с новой высшей справедливостью своего суда, на путях “ненасытимого сострадания”.

Это будет подвиг человеколюбия, а не ненависти к людям, подвиг единения, а не обособления.

Разрушив “стройную теорию” и “простую арифметику” идеи Родиона Раскольникова в романе “Преступление и наказание”, Федор Михайлович Достоевский предостерег человечество от опасности “простых решений” с помощью революционных бунтов, провозглашая один закон человеческих отношений – закон нравственный.