Речевой строй пьесы “Свои люди сочтемся”

В еще большей мере интерес драматурга к комической характерности изображаемой жизни выражается в речевом строе его пьесы. Продолжая традицию Фонвизина и Гоголя, Островский сделал новый шаг в организации комедийного диалога. Он вывел на сцену купцов не только с их жестами, позами, костюмами, не только с их сочным и грубым мещанским просторечием, но, что особенно важно, с их своеобразной манерой разговаривать.

Зритель сразу чувствует, что герои комедии умеют говорить не только о том, что их в тот или иной момент практически интересует, что

они вообще любят поговорить на досуге, поболтать, посудачить, что разговаривают они не торопясь, со вкусом и их неторопливая речь словами и интонациями выражает даже не столько их мысли и настроения, сколько особенности их характера. Уже в первой своей большой комедии Островский завершил создание характерологического диалога в русской драматургии.

За исключением последнего акта пьесы, где слышатся жалобы и сетования опозоренного Большова, упреки обманутого Рисположенского, речи героев в основном ведутся в тонах веселости, грубости и лукавства. И в самом строе этих внешних простодушных, а внутренне лукавых

речей драматург выделяет и усиливает комическую противоречивость характеров героев. У Большова это контраст грубого самодовольства и нравственного убожества, у Подхалюзина, – помимо этого, контраст между елейным выражением преданности хозяину и стремлением его обмануть, у Липочки – несоответствие ее претензий на воспитанность с неотесанностью и грубостью ее натуры.

Большов особенно комичен тогда, когда в грубых и пренебрежительных выражениях он искренне осуждает других за плутовство и нечестность, тем самым принимая позу честного человека. “Вот сухоядцы-то, постники! – говорит он, например, о своем обанкротившемся должнике. – И богу-то угодить на чужой счет норовят… Этот народ одной рукой крестится, а другой в чужую пазуху лезет”. Или: “Иной такой бельведер с колоннами выведет, что ему со своей образиной и войти туда совестно”.

А свои низменные намерения Большое, наоборот, старается прикрыть многозначительными фразами церковно-книжного происхождения. Например: “Лучше тихим-то манером дельце обделать. А там суди владыко на втором пришествии”. “Вот она жизнь-то,- рассуждает он сам с собой. – Истинно сказано: суета сует и всяческая суета”.

Одобряя Лазаря за обман в торговле, он говорит: “Чай, брат, знаешь, как немцы в магазинах наших бар обирают. Положим, что мы не немцы, а христиане провославные, а тоже пироги с начинкой едим…”.

Подхалюзин, когда говорит с людьми, от него зависящими, по комическому характеру речи во многом похож на Большова и явно подражает ему. Он тоже умеет стать в позу честного человека и обвинить других в плутовстве. “Отчего же это у вас руки трясутся?- например, спрашивает он Рисположенского. – А, я так полагаю, от того, что больно народ грабите. За неправду бог наказывает”. Но при этом молодой приказчик обнаруживает больше склонности не к церковно-книжным оборотам, а к варваризмам, заимствованным из речи более образованных слоев общества: “на все купечество мораль эдакая…”, “ходи в аккуратен, “у меня теперь такая фантазия в голове…” и т. п.

Но в разговорах с Большовым, в особенности в объяснениях с ним, претендующих на искренность, Лазарь робеет и хитрит. И он комически прикрывает свою хитрость самоуничижением и угодничеством. Его речь становится тогда вкрадчивой и елейной по тону. Он “поет Лазаря” и говорит о “чувствах”, “душе”, “сердце”, “совести”. “Я вам, Самсон Силыч, по совести говорю, то есть как это все по моим чувствам…”; “Я теперича готов всю душу отдать за вас…”; “Да главное, чтобы была душа у человека, так он будет чувствовать” и т. п.

Особенно комичны неуклюжие попытки Лазаря объяснить свои возвышенные чувства благодеяниями хозяина. Например: “Как жимши у вас с малолетства и видемши все ваши благодеяния, можно сказать, Мальчишкой взят-с лавки подметать, следовательно, должен я чувствовать”…” и т. п. Наоборот, любезности Лазаря по отношению к Липочке, которой он действительно увлечен, лишены внутреннего комизма, и здесь смешна только его неуклюжесть.

Липочка еще в большей мере, чем Лазарь, стремится употреблять слова, заимствованные из речи более образованных слоев общества. Комизм ее речи и заключается в сочетании “благородных” слов, нелепой претенциозности, с которой она их произносит, и той грубости ее мещанского просторечия, которая выражает ее подлинную натуру. Липочка говорит: “оказия”, “капидон”, “видимый резон”, “фантазируете”, “конфузите”, “формально”, “натурально” и рядом с этим: “мухортик”, “страм”, “упаточилась, словно воз везла”, “пивца хлебнула”, “облаять кого-нибудь”, “проклясть в треисподнюю”, “очень нужно”, “подите вы…” и т. п. В некоторых репликах сочетание этих двух тенденций ее речи приобретает особенно комическое звучание: “Я все хирею, – говорит, например, Липочка свахе, – то колики, то сердце бьется, как маятник; все как словно тебя подманивает или плывешь по морю, так вот и рябит меланхолия в глазах”. “Что мне в твоем купце! – спрашивает она ключницу, – какой он может иметь вес?

Где у него амбиция? Мочалка то его, что ли, мне нужна?”; “Что ж он там спустя рукава-то сентиментальничает? – раздраженно говорит она о нерешительном женихе и т. п.

Комической стихии речи главных героев пьесы противостоят чувствительность речи маленького чиновника Рисположенского и отголоски народнопоэтической стихии, слегка намеченные в речи Аграфены Кондратьевны.

В трактовке этой ситуации перед писателем стояли две возможности. Жертву семейного гнета он мог бы противопоставить ее бытовой среде в нравственном и даже идейном отношении. Конфликт пьесы заключался бы тогда в столкновении героев, представляющих различные нравственные начала.

Он выявил бы внутреннее развитие угнетенной личности, борющейся со своей средой. Пьеса могла бы стать драмой или даже трагедией. С другой стороны, писатель мог представить угнетенную личность только слабой и пассивной жертвой существующих семейно-бытовых отношений, неспособной к нравственному и идейному развитию, которое противопоставляло бы ее своей среде.

Тогда с помощью конфликта можно было бы глубже выявить отрицательное нравственное свойство консервативной среды, а тем самым и всего устоявшегося уклада социальных отношений. И пьеса стала бы комедией в широком, жанровом смысле слова.