Рецензия к роману Стоик. Оплот Часть 2 (Драйзер Теодор)
Драйзер утверждал, что в трагедии Клайда и других повинно общество, внушившее им ложные понятия о ценностях, и не только утверждал, но блистательно показал, как это происходит. “Американская трагедия” была необходимым этапом в творческой эволюции писателя, ибо в этом романе он ответил на вопрос “кто виноват?” и, следовательно, мог теперь обратиться к поискам ответа на вопрос “что делать?”.
Драйзер вернулся к работе над “Оплотом” и “Стоиком” в самом конце 30-х, а может быть, в начале 40-х годов с твердым намерением
Отсюда следует, что 30-е годы сыграли важную роль в эволюции творческого сознания писателя и, соответственно, в судьбе его последних книг.
Существует распространенное представление, будто в 30-е годы Драйзер отказался от художественного творчества, оставил характерные для него опыты философско-эстетического осмысления действительности и целиком погрузился в насущные задачи общественно-политической борьбы, ограничив собственную литературную деятельность сферой публицистики. Такое представление небеспочвенно. Драйзер и в самом деле с головой погрузился
Стремясь понять происходящее, он начал усиленно читать Маркса и, естественно, заинтересовался практической деятельностью компартии США. Активизация фашизма в Европе и в Америке побудила его к энергичным антифашистским выступлениям, о которых нам уже приходилось говорить выше.
Напомним, что Драйзер был уже далеко не молод. В 1931 году ему исполнилось шестьдесят лет. Американская интеллигенция смотрела на него как на своего лидера, патриарха, живую совесть американского народа, и он с достоинством нес свое бремя.
Есть, однако, и еще одна сторона в деятельности Драйзера 30-х годов, не привлекающая к себе внимания со стороны критиков и биографов. Она не менее важна, чем публицистические выступления писателя, и помогает нам понять логику его художественного мышления в последние годы жизни. Речь идет о философских штудиях, о долгих часах, проведенных в тиши собственного кабинета и посвященных чтению и размышлениям на темы, казалось бы не имеющие отношения к горячим будням 30-х годов.
Никто не видел Драйзера в эти часы, и для биографов они как бы не существуют. Но имеются неопровержимые свидетельства того, что они были1, эти часы, и занимали важное место в жизни писателя. К числу таких свидетельств отнесем, например, небольшую по объему книжку “Негаснущие мысли Генри Торо”, потребовавшую длительной подготовительной работы. Книга вышла в 1939-м и почти не обратила на себя внимания.
Она и по сей день остается в числе наименее известных творений Драйзера2. Некоторые критики, авторы толстых монографий (к примеру, Ф. Гербер), считают возможным вовсе не упоминать об этом труде. Это несправедливо, но, в общем, понятно.
Драйзер опоздал с публикацией “Мыслей Торо” лет на десять.
Здесь необходимо сделать небольшое отступление и вернуться мыслью назад, к началу 20-х годов, то есть ко времени, когда писатель работал над “Американской трагедией”, иначе непонятен останется смысл и характер нравственно-философских его исканий последнего периода.
В 1918 году окончилась первая мировая война, в которой все участники претендовали на то, что воюют за свободу, демократию, национальное достоинство, идеалы гуманизма. На самом же деле то была “война империалистическая, т. е. ведущаяся капиталистами из-за господства над миром, из-за дележа добычи капиталистов, из-за выгодных рынков финансового, банкового капитала, из-за удушения слабых народностей”1. Новое поколение американских писателей (многие из них непосредственно участвовали в сражениях на европейском театре военных действий) пережило жестокую внутреннюю катастрофу, случившуюся в тот момент, когда пришло понимание подлинного смысла войны и ее целей. Они осознали, что ни в самой войне, ни в ее целях не было ничего “идеального”, что она явилась порождением существующего порядка вещей, неизбежным следствием социальной организации мира.
В их представлении все предшествующее экономическое, политическое, идеологическое развитие фатальным образом вело к вселенской бойне. Отсюда презрение к традиционным ценностям, понятиям, философским представлениям о смысле бытия, с каким мы сталкиваемся в книгах так называемого “потерянного поколения”.
В свете сказанного совершенно понятной становится идеологическая ломка, происходившая на рубеже 10-х и 20-х годов. До войны американское сознание было ориентировано на буржуазно-демократическую идеологию и просветительную этику. Благородное прошлое страны воплощалось в монументальных фигурах отцов-основателей – Вашингтона, Джефферсона, Адамса, Хэнкока, а родоначальником американской науки, нравственности и житейской мудрости почитался Франклин.
После войны началось разрушение святынь, бурный процесс переоценки привычных, устоявшихся духовных ценностей, в том числе ценностей морально-философского и социально-нравственного характера. В ходе этого процесса литературная молодежь искала опоры в прошлом, и, естественно, взоры ее обратились к наследию романтиков – первых бунтарей и нонконформистов в истории американской культуры, протестовавших против деляческой философии, утилитарной этики, социального неравенства и несправедливости. Концепция романтического гуманизма, разработанная философами и писателями середины XIX столетия, оказалась неожиданно актуальной, ибо в центре ее стояла неповторимая человеческая личность.
В 20-е годы началось так называемое “романтическое возрождение”. Американцы открывали заново полузабытые и вовсе забытые имена, многотысячными тиражами переиздавались сочинения Ирвинга, Купера, Мелвилла, Готорна. По ним снимались кинофильмы и ставились спектакли. Появились десятки монографий и сотни статей, посвященных писателям-романтикам.
Но самое существенное, пожалуй, состоит в том, что романтические идеи, концепции, художественные приемы стали органично входить в современную реалистическую литературу, порождая и новый взгляд на мир, и – новую художественную систему. Критика не очень уверена, как определить своеобразную методологию американской литературы 20-х годов. Предлагаются разные, не очень удачные, варианты, в том числе, например, “романтический реализм”.
Важно, однако, не название, а существо дела. А существо заключается в том, что в творчестве многих американских писателей указанной поры (Ш. Андерсон, Ф. Скотт Фицджеральд, Э. Хемингуэй, Т. Вулф, молодой У. Фолкнер и др.) отчетливо ощущается мощное влияние романтической идеологии и в первую очередь романтической этики и эстетики.
Мог ли Драйзер, всегда находившийся в гуще литературной жизни Америки, остаться в стороне от этого движения? Разумеется, нет! Но Драйзер оставался Драйзером. “Старый Теодор” не торопился, и тому были свои причины. Во-первых, он и в самом деле был немолод, на шестом десятке, и у него уже не было прежней энергии; во-вторых, он был поглощен работой над “Американской трагедией”, которую завершил в 1925 году; в-третьих, массу времени у него поглощала общественная деятельность, бурная, разнообразная и утомительная (сюда мы относим и многочисленные публицистические выступления писателя).
Но есть еще один момент, может быть самый существенный для понимания причин, по которым Драйзер впервые очутился не во главе движения, а, так сказать, в его хвосте. Он понял, что романтическое искусство оказалось столь привлекательным для послевоенной Америки именно потому, что было выразителем определенной идеологии, включая сюда религию, философию и науку. Потому-то он, в отличие от многих, обратился к изучению не столько романтической литературы, сколько романтического естествознания (что было ему нетрудно в связи с позитивистскими убеждениями его молодости), трансцендентальной философии и религиозных верований, соотносящихся с трансцендентальной этикой Эмерсона и Торо.
А это было делом куда более сложным и трудоемким, чем воскрешение романтической эстетики и литературной традиции.
Вот так и получилось, что Драйзер “отстал” от времени, хотя, по правде говоря, он и тут оказался впереди многих, ибо глубокое изучение философского наследия романтиков и американской религиозной традиции, с ним связанной, началось несколько позже. К сожалению, мы не располагаем полной информацией о том, каких философов, теологов и ученых штудировал писатель в 30-е годы, но, бесспорно, в их числе были трансценденталисты Эмерсон, Торо, Паркер и Олкотт, идеолог унитарианства Чаннинг, основатели квакерства Дж. Фокс и Дж.
Вулмэн. Через трансценденталистов Драйзер познакомился с во сточными религиозными мифами, особенно с индийскими. Возможно, что интерес к индийской культуре был связан у него с широкой популярностью Ганди, который, как известно, разработал свое учение о гражданском неповиновении и пассивном сопротивлении не без влияния теорий американского трансценденталиста Торо.
Все эти занятия понадобились Драйзеру, когда он почувствовал, что готов отправиться в поиск ответа на вопрос “что делать?”, то есть на поиски принципов, следуя которым человек может надеяться прожить осмысленную, полезную и счастливую жизнь.
Напомним, что к этому времени Драйзеру было уже семьдесят лет, и он понимал, что на создание и исполнение новых оригинальных замыслов (что было бы, конечно, лучше всего) не хватит уже ни времени, ни сил. Тогда-то он и вернулся к рукописям двух романов, начатых более тридцати лет тому назад.
5
“Оплот” – последний из завершенных романов Драйзера,- по общему признанию, решительно отличается от прежних его эпических полотен. Он написан более строго и просто, без обычного для писателя увлечения деталями, подробностями, описаниями, побочными микро-сюжетами. Многие критики считают “Оплот” философским романом и видят в нем предсмертное credo Драйзера.
Даже необычную стилистику романа они объясняют переменами в его мировоззрении. Во всяком случае, никто не возразил Сидни Ричмену, когда тот заявил, что “Оплот” – это роман, “по содержанию и стилю своему прочно привязанный к трансцендентальной традиции. Он ничем не обязан Герберту Спенсеру и всем обязан Торо и Джону Вулмэну”. Неудивительно, что литературоведы исследуют этот роман почти исключительно как источник, позволяющий судить об эволюции философских взглядов писателя.
О философских позициях позднего Драйзера будет сказано далее. Теперь же мы только заметим, что, хотя имеются достаточные основания, чтобы подходить к “Оплоту” как к произведению “с философией”, такой подход будет все же недостаточен, ибо основной круг проблем, образующих содержание романа, относится к области социально-нравственной. Впрочем, согласимся, что характер постановки этих проблем в большой степени зависит от общефилософских принципов и воззрений писателя.
Драйзера по-прежнему волновал вопрос “что делать?”, но существо вопроса несколько видоизменилось. Прежде писатель полагал решение этого вопроса возможным на общенациональном и даже общечеловеческом уровне: что делать нам всем, вместе взятым? Теперь же, возможно под воздействием идей Торо о революции индивидуального сознания как единственно эффективном пути преобразования общества, Драйзер переместил акцент, и вопрос приобрел новые очертания: что делать каждому отдельному человеку, чтобы прожить полезную и счастливую жизнь?
Ответ лежал на поверхности: вооружиться высокими, гуманными нравственными принципами, подчинить им свою жизнь и содействовать их распространению среди окружающих. Не правда ли, как просто! Раз, два!..
Однако Драйзер отлично понимал, что тут не “раз, два…”, а почти неразрешимая задача. За высокими принципами дело не станет. А вот как отреагирует на них современное общество, в каком соотношении окажутся они с общепризнанными ценностями, представлениями, идеалами – это другой вопрос. И этот вопрос подлежал специальному изучению.
Мы вправе поэтому рассматривать “Оплот” как художественный эксперимент, сознательно поставленный с целью решения указанной задачи.
Драйзер не был ни фантастом, ни утопистом. Он сделал своего героя – Солона Барнса – квакером, то есть членом религиозной протестантской секты, именовавшей себя “Обществом Друзей”. Секта возникла еще в XVII веке в Англии, в эпоху буржуазной революции. Основателем ее был Джордж Фокс – ремесленник, проповедник, автор теологических трудов.
В дальнейшем квакерство получило распространение в Америке благодаря деятельности Вильяма Пенна – основателя Пенсильвании и Джона Вулмэна – проповедника, автора “Дневника”, ставшего настольной книгой всех последующих поколений квакеров в США. Характеризуя квакерство как религиозно-нравственную систему, следует отметить, что оно отличалось гуманностью, демократичностью, некоторым аскетизмом, умеренностью в удовлетворении первых потребностей человека (пища, одежда, жилье). Квакеры были противниками богатства, роскоши и всяческой суеты. Они были трудолюбивы, строги в обращении и охотно помогали друг другу.
Впрочем, они помогали всем нуждавшимся в помощи. Характерная черта их традиционного отношения к людям – дружелюбие. Квакеры жили в постоянном и непосредственном контакте с богом, который являл себя через “Внутренний свет” в их душах.
Они продолжали именовать себя “Обществом Друзей”, и слово “друг” было для них привычной формой обращения. Характерная черта поведения квакеров на протяжении веков заключалась в том, что поступки их всегда соответствовали убеждениям. Недаром квакеры всегда были в первых рядах борцов за уничтожение рабства негров в Америке. В глазах многих американцев квакер был героической фигурой – перед лицом всеобщего неодобрения он отметал эгоистические интересы, отклонял выгоду как мотив для поступков, отказывался от утверждения себя через традиционные символы социального преуспеяния: одежду, собственность, деньги.
С точки зрения квакера, накопление богатств было делом безнравственным и богопротивным. Драйзер не был религиозен, но всегда восхищался квакерами. Он хорошо знал сочинения Фокса и Вулмэна, выступал с лекциями в квакерских колледжах, затевал, хоть и не довел дело до конца, издание дневника Вулмэна с предисловием выдающегося поэта-квакера Дж.
Уиттьера. В том, что писатель сделал своего героя квакером, был определенный смысл. Он мог трактовать нравственные принципы Барнса как идеальные, не греша при этом против исторических фактов и реальной жизни.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...