Размышление о критических выступлениях Сумарокова

Александр Петрович. Сумароков (1717-1777). В критических выступлениях Сумарокова более или менее законченно оформился кодекс русского классицизма. Сумароков был, можно сказать, критиком-профессионалом.

Он хорошо чувствовал потребности дня и облекал свои выступления в легкие, общедоступные формы. Он видел всю пустоту придворной жизни и старался отстоять свою писательскую независимость. Сумароков приобщал дворян к литературе, отсюда борьба за “средний” стиль, за широкую общественную среду.

Сумароков начал издавать первый в России

частный журнал “Трудолюбивая пчела” (1759), соединять критику с журналистикой. Но в это же время он старался снискать внимание узкой верхушки двора, прослыть русским Расином. Сумароков доказывал, что расцвет русской литературы связан с монархическим правлением, являющимся “верхом” благополучия, какое “только может представить себе воображение человеческое”.

Обращает на себя внимание программная определенность классицистических убеждений Сумарокова, выраженных имв двух эпистолах – одной о русском языке, другой – о стихотворстве (они были изданы в 1748 году, а в 1774 объединены под общим

названием “Наставление хотящим быти писателями”). Эти эпистолы, собственно, и нужно иметь в виду, когда говорится о Сумарокове как одном из теоретиков классицизма. В эпистолах воспроизводятся основные идеи Буало, но даже эпистола о стихотворстве, наиболее близкая к Буало, не является простым изложением французского оригинала, это во многом самобытное произведение.

Сумароков обстоятельнее, чем Буало, высказался о правах драматических жанров, расширил теорию комической поэмы, призванной “издевкой править нрав”, с особой благожелательностью отозвался о песенках, своей “волшебной свободой” завоевывающих сердца читателей, с знанием дела отметил некоторые особенности поэтики этого жанра: “Слог песен должен быть приятен, прост и ясен”.

Сумароков, в отличие от Буало мало коснулся непопулярных в России жанров сонета, рондо, мадригала, баллады, водевиля, равнодушно отозвался об эпопее. В той же второй эпистоле он набросал легкий эскиз истории русской поэзии, но только новейшего времени, т. е. в основном классицистического направления, и в лестных параллелях с иностранными образцами возвеличил отечественных поэтов. О Ломоносове, например, без лицеприятия было сказано: “Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен”.

Но не исключено, что в этой похвале скрывается и некоторое лукавство, т. е. заслуги Ломоносова признаются только в прошлом, как и заслуги Малерба во французской литературе. Современное же значение он якобы утратил.

Сумароков считал, что первой заботой писателей должна быть разработка образцового языка для литературы:

Язык наш сладок, чист, и пышен, и богат, Но скупо вносим мы в него хороший склад.

Примером для русских, говорил он, может служить Франция, законодательница хорошего вкуса: Хороший вкус должен выражаться также в точном соблюдении жанровых перегородок, эстетической иерархии:

Знай в стихотворстве ты различие родов И что начнешь, ищи к тому приличных слов, Не раздражая муз худым своим успехом: Слезами Талию, а Мельпомену смехом.

Эти сентенции, имевшие в конце концов не только узкоклассицистический смысл, легкие и изящные по форме, хорошо запоминались современниками и формировали их вкусы.

Сумароков породнил русский классицизм с, французской классицистической литературой XVII-XVIII веков. Обе эпистолы снабжены историческим комментарием. Приложены характеристики крупнейших писателей, на которых Сумароков опирается в своем построении поэтики русского классицизма.

Среди первых находим Вольтера – ярчайшего представителя французской трагедии. Не один раз тщеславный Сумароков ссылался: “Мы с господином Вольтером…”, когда речь шла, например, о необходимости борьбы с засильем модных “слезных комедий” Детуша, с тем, что на московской сцене героев и царей начинают вытеснять подьячие. Сумароков превозносил “Генриаду” как “сокровище стихотворства”, совершенно не обращая внимания на ухищрения Тредиаковского умалить значение этого произведения. Сумароков отбрасывал схоластические критерии и опирался на вкус времени и общества, благосклонно принявших “Генриаду”.

Он начисто перечеркивал “черные” списки Тредиаковского и хвалил то, что тот порицал… Несомненно, в такой свободе суждений Сумарокова проявился новый дух критики.

Сумароков высоко оценивал Камоэнса – эпика, автора “Лузиад”, превозносил Мольера как ярчайшего представителя классицистической комедии, “преславного французского комика”, “славнейшего изо всех комиков на свете”, автора “Мизантропа”, “Школы жен”, “Школы мужей”, “Ученых женщин”, “Амфитриона”. С огромной симпатией относился Сумароков к Расину: Расин-“великий стихотворец”, “преславный трагик”. Сумароков упоминал и другие имена, но не столь авторитетные для него. Например, Шекспира назвал великим, “хотя не просвещенным”.

В нем “и очень худого и чрезвычайно хорошего очень много”.

Сумароков сосредоточился на разработке теории драмы и в статье “Мнение во сновидении о французских трагедиях” (в форме письма к Вольтеру) высказал свои похвалы и критические замечания по адресу корифеев французского классицизма.

Пользуясь приемом “сновидения”, критик позволяет себе полную непринужденность в приговорах.

Но иногда Сумароков в своих суждениях слишком наивен. Расиновские трагедии он разбирал с оценками: “стихи великого вкуса”, “достойное Расина” (начало “Ифигении”), “волосы на мне дыбом”, “восторженный партер восплескал громко и троекратно” (на представлении “Альзиры”). Начало трагедии Корнеля “Цинна” “несколько излишне в свое время критиковал господин Буало”. “Господин же Вольтер несколько извинял эту длинноту”. Что же касается его, Сумарокова, то он вовсе отвергал эту длинноту.

Разбирая “Альзиру” Вольтера, Сумароков простодушно и с полной самоуверенностью выставлял отметки собрату по перу: “Первое явление весьма прекрасно”. Второе и третье -“также”, четвертое “достойно имени Вольтерова”. “Первое явление второго действия весьма прекрасно. Второе – также, третье – также.

Четвертое писано самою Мельпоменою”.

В разборе вольтеровского “Брута” Сумароков высказал смелое, с политическим подтекстом положение, которое до сих пор никем еще удовлетворительно не объяснено. Касаясь цензурных гонений на “Брута” во Франции, Сумароков рассуждал: “В древнем Риме и во Афинах препоручили сию трагедию большей славе, нежели Париж. Вот причина, отчего сия драма не столько имеет успеха, сколько она достойна!” Такое заявление не совсем вытекает из монархических убеждений Сумарокова.

Не является ли. оно результатом желания польстить “господину Вольтеру” или какого-то временного недовольства Сумарокова отношением к нему со стороны двора Екатерины II? Если верно последнее, тогда становятся понятнее другие острые слова, которые позволил себе Сумароков в сочувственных суждениях о героях Вольтера: “Брут и Тит – республиканцы; так сия драма не вошла в Париже толико в моду, сколько она достойна…” А публика, конечно, оглядывается на вкусы стоящих у власти; между тем, гордо заявлял Сумароков, Вольтер является “моим совместником, которому я еще больше должен, нежели Расину”.

Разбирая другую драму Вольтера – “Заира”, Сумароков допустил еще более острое замечание: “Брут” когда-нибудь может войти больше в моду в Париже, ибо из монархии республики делаются”. Определенно назидательный тон чувствуется в этих словах русского Расина, решившего припугнуть монархию республикой…

В русской литературе Сумароков вел борьбу с равнением на придворные вкусы, с высокопарностью, впрочем, узко и предвзято сосредоточивая огонь полемики на Ломоносове, забывая, что о среднем стиле дал теоретическое понятие он же. “Ломоносову приписывают громкость, мне приписывают нежность”,- говорил Сумароков, по-своему определяя полярные точки борьбы в литературе.

Сумароков много сделал для критики. Он очень здраво судил о ее прикладном, полезном характере. У Сумарокова есть маленькая заметка “О критике”, в которой он рассуждал о предмете как о насущнейшем деле в русской литературе: “Критика приносит пользу и вред отвращает; потребна она ради пользы народа”.

Он внес много живости и злободневности в критику, теснее связал ее с художественной литературой и журналистикой, с формированием эстетических вкусов публики.