Разложение старого мира и его описание в романе “Преступление и наказание”

Психоидеологической подпочвой мыслей Раскольникова является ожидание “конца века”, крутых перемен или же разрушительных катастроф. Мир, как он сложился, болен и гнил, он достоин гибели и обречен на гибель. Конец близок, при дверях, но все ли готовы к концу?

Несколько позже, в “Дневнике писателя” и в “Подростке”, Достоевский прямо сопоставит современную ему действительность с апокалипсическими временами.

Но в подтексте “Преступления и наказания” также живет ожидание предстоящих миру “последних конвульсий”.

В воспаленном мозгу Раскольникова бродят аналогии п с французской революцией, и с пришествием Христа, и мысли об имеющих вот-вот разразиться уличных боях.

Разложение старого мира требовало пришествия Искупителя. Страстнее, исступленнее других его ждали низы, обездоленные, те, которые больше не могли выносить своего положения и не видели реального выхода из недоли. Ожиданием Мессии пронизана исповедь пьяненького Мармеладова, который ждет не дождется и Страшного суда, И прощения “многих своих грехов”, и искупления (они и Катерины Ивановны, и всеобщего примирения, и всеобщего благоденствия. “Господи,

да придет царствие твое!” – восклицает он, думая, конечно, не о том свете, а об устроении отчаянно запутавшихся земных дел. “Ведь надобно, чтоб пожалели о человеке”. Кто ж пожалеет о нем, если не посланец бога, не Мессия, не новый Искупитель.

Если нет бога и нельзя ожидать второго пришествия, “тогда… тогда жить нельзя… Слишком зверино… Тогда в Неву и я бы тотчас же бросился.

Но, милостивый государь, это будет, это обещано для живых… Кто бы ни был живущий, хотя бы в замазке по горло, но если только он и в самом деле живущий, то он страдает, а стало быть ему Христос нужен, а стало быть будет Христос…”

Настроением кануна каких-то необыкновенных перемен, прихода решительной минуты, жадным ожиданием немедленной справедливости охвачены не только Мармеладов-отец, но и Катерина Ивановна, да и Соня вызывает у Раскольникова предположение об ожидании ею чуда. “Разве так можно сидеть над погибелью,- задается он вопросом,- прямо над смрадною ямой, в которую уже ее втягивает, и махать руками и уши затыкать, когда ей говорят об опасности? Что она, уж не чуда ли ждет? И наверно так”.

Читая Раскольникову о воскрешении Лазаря, Соня с особым волнением, раздельно и сильно, “как бы с болью переведя дух”, выделяет обетование: “Так, господи! Я верую, что ты Христос, сын божий, грядущий в мир”. Она даже остановилась и быстро подняла на Раскольникова глаза, когда произнесла это обещание о приходе Мессии в мир.

И тональность, и самая лексика исповеди Мармеладова, да в иные минуты и других персонажей пронизаны евангельскими ассоциациями, осуждением неправедного мира, его зла и грехов, воспоминаниями о крестных муках, о Голгофе, о воскрешении Лазаря. Самый сюжет, роман о разбойнике и блуднице, многими зримыми и незримыми нитями привязан к евангельскому сюжету.

Достоевский не порывал так круто с каноническим христианством, но и он нередко толковал евангельское христианство в духе учений утопического социализма. Он принимал как понятное и должное то, что многие утописты превращали Христа в предтечу своих учений, а Евангелие – в доказательство своей правды, в орудие вербовки прозелитов. Н. II.

Страхов с удивлением отмечал в мировоззрении и творчестве “непонятного” ему Федора Михайловича сильные. следы того, что он сдержанно называл “французской литературой”, с ее гуманностью, состраданием к людям, “попавшим в трудное положение”, и с ее оправданием “эманципации плоти”. И позднее Достоевский вспоминал, имея в виду и себя, “что зарождавшийся социализм сравнивался тогда, даже некоторыми из коноводов его с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение последнего, сообразно веку и цивилизации”.

В соответствии с естественнонаучным мировоззрением века Раскольников мотивирует свое исступленное волюнтаристическое визионерство не мистически, не религиозно, а натуралистически. Раскольников объясняет, что в разделении людей на избранных, ведущих и на ведомое большинство, на пасомое стадо лежит какой-то еще не открытый, но непременно существующий “закон природы”, предопределяющий появление в переломные эпохи “великих гениев, завершителей человечества”.

Мир, весь мир, а не Россия только, ждет Мессию.

Разочарованный Раскольников абсолютизировал свой – ограниченный и субъективный – исторический опыт. Размышления над судьбами христианства, подсчет итогов “великой” буржуазной революции во Франции, горечь от поражений сороковых и шестидесятых годов, практика торжествующего капитализма подсказывали ему, что массы бессильны и что рассчитывать в схватках за судьбы человечества на природу человека не приходится. Люди – пигмеи, люди – низки, гадки, но и нельзя перестать болеть их болями, мучиться их страданиями, нельзя допустить, чтобы такие, как Катерина Ивановна, как Соня, как Дуня, оставались несчастными, чтобы дети пошли крестным путем своих отцов и дедов.

Муки людей вопиют, они стонут, плачут и зовут. Раскольников не хочет этих бесконечных жертв, он не может уже больше смотреть на всех этих бесчисленных раздавленных в вечной войне за существование: “…Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит! Жертву-то, жертву-то… вы измерили ли вполне? Так ли?

Под силу ли? В пользу ли? Разумно ли?”