Рассказы Бабеля из цикла “Конармии”
Рассказы из цикла “Конармии” начали публиковаться в 1923 году. Но создавались они уже в 1920-м. Разные по материалу, они открывали мир новый и неожиданный. “Конармия” открывается победным рассказом “Переход через Збруч” (“Начдив шесть донес о том, что Новоград-Волынск взят сегодня на рассвете…”).
Но с первых же фраз на радость победы ложатся какие-то странные блики. “Поля пурпурного мака,- возвышенно начинает автор,- цветут вокруг нас, полуденный ветер играет в желтеющей ржи, девственная гречиха встает на горизонте,
В следующей фразе сильнее звучат новые ноты – мотив отчуждающейся “от нас”, отдаляющейся, уходящей, обессиленной природы: “Тихая Волынь изгибается. Волынь уходит от нас в жемчужный туман березовых рощ…
“, а следом – еще сильнее и определенней – “она вползает в цветистые пригорки и Ослабевшими руками путается в зарослях хмеля”. Еще ослепительно светит раскаленное солнце, но уже кажется, что это “оранжевое солнце катится по небу, как отрубленная голова”, и “нежный свет”, который
Все это подготавливает финал, где в горячечном сне рассказчику видятся схватки и пули, а наяву спящий сосед-еврей оказывается мертвым, зверски зарезанным поляками стариком. Так же сложна отражающая драматизм авторского мировосприятия художественная ткань и других новелл “Конармии”.
…Когда “начдив шесть” Савицкий узнает, что Лютов – “грамотный”, “кандидат прав Петербургского университета”, когда он кричит ему: “Ты из киндербальзамов… и очки на носу”, когда, смеясь, восклицает: “Шлют вас, не спросясь, а тут режут за очки”,- он ведет себя так, как только и может вести себя человек, за которым стоит веками копившаяся классовая ненависть (“Мой первый гусь”). Но когда победа была, казалось, одержана, когда казаки говорят: “Парень нам подходящий” и Лютов, торжествуя, читает ленинскую речь, его победа ощущается все-таки как странная, как относительная победа. “…Мы спали шестеро там, согреваясь друг от друга,- заканчивает Бабель рассказ,- с перепутанными ногами, под дырявой крышей, пропускавшей звезды. Я видел сны и женщин во сне, и только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло”.
Перед нами – нерасторжимое единство патетики и скорби, лирики и иронии, любви и ненависти. В рассказе “Смерть Долгушова” рассказчик сам себе кажется гуманным человеком – не может он добить умирающего. “Афоня,- сказал я с жалкой улыбкой и подъехал к казаку,- а я вот не смог”, и эта “жалкая улыбка” в сцене, где вот-вот “наскочит шляхта – насмешку сделает”, выглядит как слабодушие.
И кажется ответная реплика только это фиксирует. “Уйди,- ответил он, бледнея,- убью! Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку…
И взвел курок”.
…Но через несколько минут другой конармеец протянул Лютову сморщенное яблочко. “Кушай,- сказал он мне,- кушай, пожалуйста…”
В первых вариантах “Конармии” рассказ имел продолжение: “И я принял милостыню от Гришука и съел его яблоко с грустью и благоговением”. Бабель снял его, снял потому, что спрашивал: кто прав? кто виновен? кто выше?
Кто слаб? кто велик? Он оставлял эти вопросы открытыми – на суд истории. Это время пришло. “Нераздельность и неслиянность” с революцией – это было трагическое чувство.
Но важнее другое – это была трагическая реальность. Отсвет трагедии лежал и на героях, и на рассказчике Лютове. Обогатившись опытом реальной жизни, действительно увидев в революции не только силу, но и “слезы и кровь”, Бабель “вертел” человека так и этак, анализировал, анатомировал…
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...