Раскрытие душевных переживаний героев в военных рассказах Толстого

В каждом из рассказов – своя тональность. “Севастополь в декабре” патетически публицистичен; “Севастополь в мае” – остро критичен; “Севастополь в августе 1855 года” – правдиво героичен. Их нужно читать вместе, как единый цикл. Главное, что увидел и узнал Толстой на Кавказе и особенно в Севастополе, – психологию разных типов солдат, разные – и низменные, и возвышенные – чувства, которые руководили поведением офицеров.

Правда, которую именно о войне рассказать так трудно, провозглашена героем повествования во

втором Севастопольском рассказе и, в горячей полемике с ложью “исторических” описаний, прокладывает широкую дорогу на страницах великой эпопеи об Отечественной войне 1812 года.

В этой правде много, принципиально много значит раскрытие психологии, душевных переживаний. Именно в военных рассказах толстовская “диалектика души”, его микроскоп психологического анализа включает в область своего исследования простых людей, как будто совсем не склонных к углубленной работе. Н. Г. Чернышевский, разбирая вместе с “Детством” и “Отрочеством” “Военные рассказы” (в 1856 году вышла отдельная

книжка Толстого под таким названием), высочайшие образцы “диалектики души” увидел, например, в предсмертном внутреннем монологе офицера Праскухина (“Севастополь в мае”).

С не меньшей художественной силой переданы душевные переживания двух братьев Козельцовых, в особенности младшего, Володи, в заключительном рассказе севастопольского цикла.

Точно заметил Толстой детали военного быта, многие из которых, пришлись не по вкусу тогдашней петербургской цензуре (и восстанавливались позднее советскими текстологами по авторским рукописям и корректурам). У боевого пехотного офицера на сапогах “стоптанные в разные стороны каблуки”, старая шинель странного лиловатого цвета, в блиндаже грязная постель с ситцевым одеялом, а из узелка с “провизией”, когда он отправляется на бастион, торчит “конец мыльного сыра и горлышко портерной бутылки с водкой”. У армейского офицера не может быть чистых перчаток и новенькой шинели – в отличие от интендантских казнокрадов и штабных щеголей (такое разделение офицерства останется и в “Войне и мире”).

Вслед за кавказскими рассказами писатель продолжает исследовать поведение человека на войне, на этот раз в тяжелейших условиях неудачных сражений. Он склоняется “перед этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством”. В лицах, осанке, движениях солдат и матросов, защищающих Севастополь, он видит “главные черты, составляющие силу русского”.

Он преклоняется перед стойкостью простых людей и показывает несостоятельность “героев” – точнее, тех, кто хочет казаться героем.

Люди на войне входят в, повествование со своими разными характерами, обликом, привычками, манерами, речью. С большим художественным тактом и чувством меры передана “неправильная” разговорная речь солдат. Известно, как знал и любил Толстой – ив молодые и в поздние годы – народный язык.

В литературе о Толстом можно прочесть утверждение, что новаторство военных рассказов и романа “Война и мир” заключается в дегероизации войны и ее участников. Это неверно. Толстой развенчивает лишь ложную, показную “героику”, но подлинным, скромным героизмом неизменно восхищается и прославляет его.

Его правда о войне по-своему героична.

Оборона Севастополя и победа над Наполеоном в 1812 году для Толстого – события разного исторического масштаба, но равные по нравственному итогу – “сознанию непокоримости” такого народа. Непокоримости, несмотря на разный исход: Севастополь после почти годовой героической защиты был сдан, а война с Наполеоном закончилась изгнанием его из России и в сравнительно короткий срок завершилась в Париже.

Существует мнение, что общенациональный подъем, воспетый в романе-эпопее, противостоит критическому пафосу севастопольского цикла: почти легендарная история 1812 года представляла будто бы гармоническую картину единения нации, а современность, Крымская война – картину разъединения, борьбы самолюбий, честолюбивых помыслов. Это не совсем так. Идиллическая картина единства, равенства всех сословий, от царя до последнего солдата, перед лицом иноземного нашествия существовала лишь в официальной исторической литературе. Толстой на страницах своего романа часто и резко спорит с ней.

И в 1812 году, под Бородином, были люди, мечтавшие, как несколько десятилетий спустя в Севастополе, о крестах и наградах; были и такие, что были заняты лишь разговорами о патриотических чувствах, к примеру фрейлина Анна Шерер или светская дама Жюли Карагина; было собрание купцов и дворян в Слободском дворце, иронически изображенное в заключительных главах первой части третьего тома “Войны и мира”. Художественный закон, провозглашенный Толстым в рассказе “Севастополь в мае”, слова о правде – “главном герое”, которого автор любит всеми силами души, которого “старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен”, действительны в применении к роману-эпопее в той же мере, как и к “Севастопольским рассказам”.

Во всех военных рассказах рядом с анализом поведения разных людей, разных характеров и типов начинается отрицание войны, как ненормального, противоестественного состояния, противного человеческой природе и всей красоте окружающего мира. Картины природы, подробно и точно нарисованные, в “Набеге”,- от первых лучей солнца до тишины прекрасного вечера; цветы, которые рвет мальчик в “роковой долине”, а затем в ужасе бежит “от страшного, безголового трупа”; смешные дружественные разговоры русских и французских солдат во время перемирия (в том же рассказе “Севастополь в мае”) – все это отрицает ужас, жестокость войны и утверждает “радость, любовь, счастье” мира, предвещая главный смысл романа “Война и мир”.


1 Star2 Stars3 Stars4 Stars5 Stars (1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...

Раскрытие душевных переживаний героев в военных рассказах Толстого